В 50-х годах, еще при жизни Сталина, будучи маленьким, но уже взрослеющим мальчиком, я настойчиво расспрашивал отца о последнем царе - Николае II. Еще бы, ведь отец был выпускником Петроградского Михайловского артиллерийского училища, и он как офицер и дворянин встречался с Императором! А двоюродный брат отца служил в личной охране императора.
Отец встречался с Николаем перед отправкой на фронт. Но, когда я приставал к нему с вопросами, он смущался и бормотал что-то невнятное, вроде того, что видел несколько раз Императора, проезжавшего по Петрограду в открытой коляске, что да, действительно, он был среди других офицеров на приеме в Зимнем дворце, и Николай сказал ему несколько напутственных слов. Николай показался отцу бесцветным, измотанным и ушедшим в себя закомплексованным интеллигентом. Ядовитый туман распутинщины держался над царской семьей.
"Ну, что тебе сказать? Вот фотографом он был хорошим. А царем... слабым. У него был сын, царевич Алексей, так вот он болел неизлечимой болезнью крови, она не свертывалась у него, и при любом порезе могла вся вытечь. Царь очень любил сына и очень страдал из-за его болезни".
"Папа, но у меня в учебнике истории написано, что Николай с семьей был расстрелян в Екатеринбурге! Неужели и его больного сына, Алешу, расстреляли?!" - спрашивал я, втайне надеясь на чудо спасения сына, ибо в голове моей не укладывалось, как можно стрелять в мальчика, у которого не свертывается кровь, и любая рана для него смертельна.
"Да. Их расстреляли всех, чтобы никого из них не сделали бы потом знаменем белого движения", - говорил отец, и лицо его неприятно вытягивалось и становилось совсем чужим и враждебным.
Я ничего не понимал в организации "белого движения", но больного Алешу мне было так жаль, что я забирался под длинный дубовый обеденный стол и горько плакал там до тех пор, пока няня не извлекала меня оттуда, чтобы усадить за тарелку ненавистного супа.

Повзрослев, из разговоров еще живых дореволюционных товарищей отца я понял, что Николая они не любили и почитали за бездарного, но амбициозного полковника. Этот полковничий чин Императора всегда ими подчеркивался. Помню, что в Ходынке Николая никто из нашего круга не обвинял, так как очень близко соприкасался с народом и хорошо знал его. (В 60-е годы в московских храмах народ устраивал "ходынку", подходя к елеопомазанию во время всенощной). Сестра моей бабушки показывала мне "царскую кружку" с Ходынки с чувством умиления и ностальгии. В коронационных книгах, на фотографиях и в старых кадрах кинохроники явственно просматривался его тяжелый характер, который рождало сочетание природной мягкости и обидчивого упрямства, провоцируемого слабой волей. Таково же было и отношение в среде разночинцев и рядового дворянства к его отцу - императору Александру III. "Стоит комод, на комоде - бегемот, на бегемоте - идиот!" - с высокоумным злорадством передавались из уст в уста эти строки, сочиненные на гениальный памятник Александру III Паоло Трубецкого. Практически вся интеллигенция восприняла памятник как карикатуру... Еще стихи тех лет: "Это новая игрушка для российского холопа: был Царь-колокол, Царь-пушка, а теперь еще - Царь-жопа!"

Известие об отречении Николая, пришедшее в окопы Галиции, было воспринято почти равнодушно. Из офицеров дивизии, где воевал отец, только немногие подались в Белую армию, и то не сразу. Остальные просто держали фронт... Потом была германская оккупация с неожиданно корректным отношением немцев к русским офицерам, потом бегство без погон в большевистскую Москву к одинокой несчастной матери... Все это описано в романе Пастернака "Доктор Живаго"...

Здесь уместно было бы вспомнить о реальном отношении к религии и Церкви в начале 20 века. К сожалению, Церковь стояла в иерархии ценностей интеллигента если не на последнем, то на предпоследнем месте. Быть всерьез верующим, быть "практикующим православным", то есть каждое воскресение участвовать в литургии и при этом исповедоваться и причащаться, было почти неприлично.
В связи с этим мне очень памятен рассказ одной интеллигентной старушки.
К ней, тогда двадцатисемилетней женщине, пришел младший брат ее приятеля и стал вдохновенно читать молитву св. Ефрема Сирина, приглашая ее к сопереживанию. Но напрасно. Он только смутил ее и вынужден был услышать ее растерянные и недоуменные слова: "Что Вы, Жан, в Вашем-то возрасте не молитвы пристало читать, а за девушками ухаживать! Вы влюбились бы что ли! А то вот стоите тут, как монашек какой-то! Право неловко даже!"
Отец, очень любивший церковные богослужения, был вынужден это вуалировать своей вполне реальной офицерской храбростью и напускной бесшабашностью. Даже знаменитый священник Иван Кедров, создатель уникального храма Воскресения Христова в Сокольниках, бывший другом семьи, неожиданно фигурирует на фотографиях тех лет в окружении карнавальных масок на манер Обри Бердслея.
Наконец, в сознании людей этого круга святой Иоанн Кронштадтский совсем недалеко отстоял от Григория Распутина.

Тот мальчик, читавший Ефрема Сирина, погиб во время революции: его расстреляли за то, что он срывал безбожные прокламации с московских афишных тумб. Как и его отца, богатейшего фабриканта, которого рабочие его предприятия посмели выбрать себе в директоры.

Вернемся, однако, к Николаю II.
Когда пришло время мне познакомиться с дневниками царя, я не был наивным "николаефилом", так как мог сравнивать его записи с дневниками, стихами, письмами и фотографиями моего отца и его товарищей, написанными, сочиненными и снятыми в те же годы. И чем больше углублялся я в чтение, тем с большею ясностью представало предо мною очевидное: Николай не был ни умнее, ни образованнее, ни тоньше отца, а временами и проигрывал ему в свободе мысли и творчества. Конечно, более, чем шестисотлетняя шлифовка рода, дала свои результаты. Но как за этой вековой заштампованностью было разглядеть его собственную единственную личность? Средних способностей интеллигент, получивший отменное воспитание, средний офицер, добрый с привкусом сладкой пошловатости мещанина семьянин... Что внутри?
Крупный наждак революции содрал верхний слой. Под ним оказалось... у кого что.

У Николая внутри оказались и стойкость, и благородство, и мужество, и честь. Вроде бы обычный дворянский набор. Но это слишком поверхностное суждение. В ослепляюще ярком, беспощадном и циничном свете революции его тяжелый характер и закомплексованность, его тихое упрямство оказались просто серьезностью. Тою серьезностью, которая в его среде считалась уже почти неприличной. Серьезность Николая была естественной и непринужденной настолько, что ее можно было принять за какие-то особенности его характера. Он "всего-навсего" всерьез относился к своему царскому служению и всерьез верил в Бога и во Христа Его. И только!

Эта серьезность в отношении веры и служения является ключом к пониманию "формулы" святости последнего Императора, явившего нам образ святости последнего времени.

Без дел святости, без чудотворства, даже без внешних признаков святой жизни, он всего лишь всерьез веровал во Христа и ставил служение на том месте, которое определил ему Бог, выше нужд своей личности, выше даже физического спасения жизни своей и своих близких. Он не "как бы" жил, а жил просто и в последний раз. Он не говорил "мы же с вами серьезные люди" или "я это делаю ради моей семьи, ради детей", хотя известно, как он любил и жену, и детей. Он не подмигивал сатане, он был серьезен в последней инстанции, по гамбургскому счету. И тем был неприятен многим. Неприязнь к Николаю, думаю, была сродни той неприязни, которую питали к многострадальному Иову его ближние.
Знаем, что Николай готов был принять осуждение за свое отречение только ради того, чтобы попытаться умирить Россию. И он принял это осуждение от нас же! Оно и понятно: постмодернизм не прощает истинной самоотверженности, она неприлична.

В 20-е годы отец встретил однажды генерала Брусилова в коридоре Бауманского училища. "Здравствуйте, Алексей Алексеевич!" - улыбнулся он, поравнявшись с Брусиловым. Но старый генерал, недавно перешедший на сторону новой власти, почел за лучшее не узнать своего фронтового товарища. Рана от этой "встречи" осталась у отца на всю жизнь. Он так и не смог понять, чего испугался А.А., ведь бывший поручик сам подошел к нему и, стало быть, за себя не страшился... Впрочем, это было время начала организации Промпартии.
Вот я и думаю, а Николай, встретив своего бывшего офицера ну, хоть в Тобольске, тоже не ответил бы на его приветствие?!

О, Господи!..

В "последние времена" и дел не будет, и молитвы; и Церковь земная превратится в социальный институт; и вера - в средство обустройства земной жизни. И станет тоскливо и страшно, и мучимы будут все пустотой души. И вот тогда те, кто вспомнят молитву Господню, и, затворив двери, тихо и искренне прочтут ее, те, кто призовут Имя Господне не ради того, чтобы стало им лучше здесь, а ради Христа Распятого - те и будут величайшими святыми. Они войдут в Царство небесное наравне с исповедниками и мучениками первых веков. Как и во времена апостольские, в последние времена Христос будет близок к нам настолько, что одних усладит, а других обожжет Своею Любовью и последним прощением.

Николаю II даровано было стать первым в ряду таких святых. Кончина его и всех с ним была воистину непостыдна.

В сегодняшнем прославлении Николая с семьей в лике страстотерпцев Церковь мудро соединила и те слезы советского мальчика, жалеющего больного Алешу, и то прохладное неприятие молодыми офицерами деятельности серого полковника.

Образ святости последнего времени, данный нам в лице страстотерпца Николая, подвигает нас внимательнее вглядываться в окружающую жизнь, бережнее относиться к ближним. Среди них ныне живут те, кому уготовано Богом пополнить число страстотерпцев. Они могут быть и не заметны. Но они хранят в сердце ничем не замутненную веру во Христа Иисуса и не боятся показаться смешными. Именно против них будет направлен и уже направляется основной удар Антихриста.

Помолимся же о них и попросим их тайных молитв вместе со святыми страстотерпцами Николаем, Александрой, Алексеем, Татьяной, Ольгой, Марией и Анастасией, чтобы нам устоять в грядущих испытаниях.

19 сентября 2000 г.
Текст отдан о. Александру 1 окт.2000 г. после изложения его на занятиях Воскресной школы.