Пролог

Тайна первая^*. Весть ниоткуда

Тетя Оля умерла внезапно и как-то по старорежимному: она расстроилась оттого, что Коленька, сосед по коммунальной квартире, пренебрег ее любимой внучатой племянницей и женился на девчонке из пригорода, которую она с трудом терпела. Коленька, смазливый молодой человек, был поздним сыном Алексея Ивановича, который в старину дружил с братом тети Оли - Сашенькой. Она никогда не выходила замуж и, схоронив брата, надеялась породниться с Алексисом.
После смерти тети Оли освободилась большая 24-метровая комната.
Алексей Иванович решил устроить комнату молодым. Для этого пришлось давать взятку в 300 рублей новыми технику-смотрителю ЖЭК'а - Райке. Взятку Алексей Иванович давал впервые за все 78 лет своей жизни и потому очень сердился и пытался объяснять сыну, что берет грех на себя ради их будущего... В результате всех переживаний Алексей Иванович получил приступ стенокардии, а сын с невесткой - комнату тети Оли.
Переезд прошел довольно легко. Вещей у тети Оли было совсем немного: раньше она жила в 8-метровой комнате, бывшей ванной, а в большую переехала, когда семье слесаря Павла Сергеевича дали отдельную квартиру в Кузьминках. Было решено оставить книги, чтобы разобрать их потом, а диван, стол, продавленное кресло и телевизор с линзой выбросить. Их снесли на помойку, которая располагалась напротив Райнарсуда, и на другой день они исчезли.
Вечерами, придя из института, Коля предавался разбору книг и воспоминаниям. Тетю Олю он знал с самого детства, а в юности, когда его одолевала страсть к философии и стихотворчеству, он каждый вечер пропадал в ее комнате. Беседы их были бессвязны, но очень интеллигентны, в основном благодаря гимназическому воспитанию тети Оли. Она читала ему своего любимого Бунина, Коля делился с ней самым сокровенным: первыми религиозными впечатлениями, полученными в храме Ильи Обыденного, куда он стал недавно ходить тайком от родителей. Так они болтали допоздна, пока отец не звал Колю спать. Особенно он любил в середине разговора вдруг сделать "угол", опершись о ручки старого кожаного кресла. И тогда ему было невдомек, что именно с ним тетя Оля вновь становилась молодой, остроумной и счастливой.

Однажды среди тетиных книг Николаю попался альбом начала века. Темно-серая обложка его представляла собой забавное соединение модерна и славянской вязи. Внутри помещались многочисленные фотографии московских монастырей и кладбищ. Николай лениво перелистывал толстые страницы, пока одна из фотографий не показалась ему знакомой. "Боже мой! Это же башня в Большом парке! И стена стадиона!" - воскликнул он про себя. - "Теперь там большими белыми буквами на голубом фоне: «Выше знамя советского спорта!» А вот надпись на памятнике... плохо видна... кажется, «Злато...в». Нет... Но рядом с памятником..! Этот юноша со студенческой фуражкой в руке? Неужели... папа?!" Николай встал, посмотрел на спящую жену. От соседей из никогда не выключаемой трансляции послышались звуки гимна. Наступила полночь. "Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохнови-и-и-ил! Сла-аааа..!" - машинально повторил Николай, навеки заученное еще в третьем классе. "Тетя Оля! Как же так! Почему вы не показали мне эту фотографию? Хотя..."

Он вспомнил, как тетя Оля прожила последние годы в полном одиночестве. Отец заходил к ней очень редко. Она стеснялась новых соседей, и по утрам умывалась в своей комнате, нося тазик с водой из кухни по длинному коридору. Она смотрела телевизор без звука и отбивала антрекоты, держа доску навесу, чтобы никому не мешать. Даже он, когда-то проводивший с ней вечера, отошел, отвлекаемый друзьями, девушками, а более всего - безразличием молодости. Впервые со времени знакомства Николай с сомнением взглянул на супругу и нашел, что она некрасиво и как-то чуждо сопит во сне. "Как жаль, что выбросили кожаное кресло: самое время сделать «угол»!..", - подумал он, снова сел к письменному столу и стал напряженно глядеть на покатую крышу соседнего завода. Так же он глядел на нее, готовя ненавистные уроки, шестнадцать лет назад...

Тайна вторая. Посещение пустоты

Квартиры "о четырех комнатах с ванной" в доходном доме были преобразованы в коммуналки путем постепенного "уплотнения" бывших хозяев. В столовую поселили большую семью слесаря Пал Сергеича, в кабинет отца - Афанас Михалыча с женой и двумя сыновьями, спальню заняли крымская татарка Марья Никифоровна и Иван Григорич, зловещий господин с непмановскими усиками, служивший завскладом. Ванная комната досталась сестре старого приятеля отца - еще по той жизни - Ольге Алексеевне. Раньше она жила в соседнем доме, и когда ее "уплотнили" вплоть до выселения, то отец выхлопотал ей эту ванную комнату в бывшей своей квартире. Ванные комнаты в отцовских домах делали большими - целых восемь квадратных метров да еще с окном, поэтому тетя Оля была счастлива.
Мальчик Коля, родившийся в первый послевоенный год, жил с отцом, матерью и бабушкой в бывшей зале, разгороженной на малую и большую комнаты огромным, как замок Бастилии, книжным шкафом. Весь день до вечера с ними была Колина няня Феодосия Никоновна. В большей половине комнаты стояли рояль и фисгармония, круглый обеденный стол, который превращался в длинный овальный, когда собирались гости, отцовский письменный стол красного дерева со смешными звякающими ручками ящиков и высокой настольной лампой в виде Эйфелевой башни, его же диван, и еще один книжный шкаф, и шкаф для посуды. А в маленькой "комнате" за шкафом была Колина кровать, и Колин стол для уроков, и старинный зеркальный шкаф с одеждой, и еще сундук с музыкальным замком, на котором спала бабушка. В правом углу стоял застекленный киот с иконами. Они были собраны в него из всех комнат после "уплотнения". Коля помнил, что когда он был совсем маленьким и не ходил в школу, няня учила его молиться, то есть ставила на стул перед киотом, складывала своей рукой его пальцы в щепоть и заставляла как-то по особенному махать рукой. Коле было стыдно, что он никак не выучится махать правильно. Этому мешала боязнь упасть со стула и огромные глаза святителя Николая, строго смотрящие на него сквозь стекло киота. Папа и мама в это время всегда бывали на работе и потому ничего не знали о няниных уроках. Когда Коля пошел в первый класс, стекло киота из опасения новых друзей и их родителей закнопили изнутри зеленой настольной бумагой, и святитель Николай больше не смущал мальчика.
Отец Коли, уже не молодой (он был на 23 года старше его матери), но все еще не потерявший щеголеватой выправки, любил почему-то называть его "Николайчик". А старенькая учительница музыки, приходившая давать уроки Коле время от времени вполголоса спрашивала отца: "Алексис, правда, он похож на Николая?" - глаза ее делались по-молодому лукавыми, и оба они напоминали заговорщиков. Дядя Николай давно умер, еще до Колиного рождения. Коля знал его только по старым коричневым фотокарточкам в альбоме. Когда он рассматривал свое лицо в большом треснувшем зеркале платяного шкафа, то не находил никакого сходства с дядей. Вероятно, они вспоминали какого-то другого Николая...

В этом году Пасха была поздняя. Она приходилась на 1 мая и совпадала с Днем международной солидарности трудящихся всех стран. (Коле нравилось произносить без запинки это длиннющее и малопонятное название праздника, которое не все ученики в классе выучили твердо).
Оба праздника широко отмечались всей квартирой. Сначала ходили на демонстрацию. Там мальчишки любили перебегать сквозь реку красных флагов, лиц и цветов на другую сторону улицы, где продавали мороженое и азартно спорить, чей духовой оркестр лучше, что определялось по расстоянию, с которого слышен большой барабан. Затем все шли на Калитники - ближайшее городское кладбище. Вечером к отцу собирались друзья, ели пасху, куличи, пили красное и золотое вино из высоких темных бутылок. За стеной соседи орали песни, а Пал Сергеич играл на гармошке и громко топал ногой в такт.
Родители не особенно объясняли Коле смысл пасхальных, как впрочем, и майских праздников. Хотя каждый год красили яйца луковой шелухой, пекли куличи и делали творожную пасху в виде большой пирамиды, на гранях которой отпечатывались буквы "ХВ" и виноградные гроздья. И на кухне, и по телефону все поздравляли друг друга, говоря: "С праздничком вас! Здоровья вам! Самое главное - здоровье!.." Только тетя Оля, няня и бабушка целовались и говорили друг другу: "Христос воскресе!" Но Коля замечал, что слова их были почему-то полны затаенной грусти.
Коля знал, что сегодня на кладбище будет особенно весело, почти, как на демонстрации. Будет много празднично одетого народа, много цветов и круглых еловых венков, напоминающих новый год, елку и Деда Мороза. Они непременно встретят своих знакомых, которые всегда встречаются на Пасху. Может быть, даже зайдут с отцом в церковь, тоже полную галдящего народа и полегших от жары красных свечей. А над кладбищем будут носиться черные стаи ворон с мясокомбината им. Микояна, всегда прилетающих на богатый пасхальный обед из оставленных на могилах крашеных яиц и куличей...

- Тетя Оля, вы идете с нами на Калитники?
- Нет, Коленька, я нынче пойду в Большой парк, на Калитниках слишком много народу, мне тяжело будет.
- А можно я с вами? Папа, можно мне с тетей Олей? Можно?! Там аттракционы уже открыли!

Отец отпустил Колю, но как-то странно, не "по-квартирному" взглянул на Ольгу Алексеевну.
Аттракционы и в самом деле открылись, но народу было совсем мало, так как после демонстрации все отправились на кладбище.

- Коленька, давай сначала зайдем на футбольное поле, вон туда к воротам возле башни, а потом - на аттракционы, хорошо?
- Ладно, зайдем, - нехотя согласился Коля.

Но ему тут же стало смешно, когда он представил, как тетя Оля играет в футбол.
На поле было совсем тихо и пусто. Они шли к воротам не прямо, а по беговой дорожке, посыпанной шлаком. Белую угловую башню псевдомавританского стиля, загораживали до половины таинственные кусты. Сквозь их голые ветки виднелась маленькая дверь. "Вот бы туда пролезть с ребятами!" - вздохнул Коля и не заметил, как они оказались в штрафной площадке.
Остановившись возле полосатой штанги ворот, тетя Оля, порылась в своей сумочке, вытащила оттуда крашеное яичко и, присев, положила его у штанги и присыпала землей. Коля наблюдал за ней с широко раскрытыми глазами и уже хотел спросить ее, зачем она это делает, но тетя Оля предварила его вопросы. Она выпрямилась и сказала твердым, спокойным и совсем незнакомым голосом...

- Вот, Коленька, когда-то, еще до революции, в стенах этого монастыря был похоронен мой отец - Алексей Златогривов. Здесь его могила. Я прихожу сюда раз в год.
- Значит, тут был монастырь? И монахи?
- Конечно. Видишь стену, на которой написано "Привет участникам соревнований!" - это монастырская стена. А в спортзале и раздевалке для конькобежцев была церковь.

Неожиданно тетя Оля показалась Коле высокой, стройной и очень красивой, какой она вовсе не была у них на кухне. Он понял, что она плачет, хотя глаза ее оставались сухими.
Потом они молча сидели на лавочке возле не работающего фонтана с памятником Сталину. Дул теплый весенний ветерок, доносивший отдаленные звуки первомайских песен. На аттракционы идти почему-то расхотелось. И когда парк стал наполняться празднично возбужденными людьми, они поднялись и медленно пошли к выходу.

Тайна третья. Рождение фотоснимка

Николай накинул на голову черную шаль и, прильнув к окошечку фотоаппарата, увидел причудливые серые сталактиты крестов и купеческих памятников, свисающие на фоне кирпичной стены, после которой, совсем внизу узким треугольником начиналось небо.

- Алексис! Встань возле вон того памятника! Там надпись "Златогривов". Так. Хорошо. Немного зайди за него... Отлично!

Удовлетворенно взмахнув левой рукой, фотограф забыл о ней, и она безвольно поникла в воздухе, превратившись в бледного Пьеро. Все внимание было перенесено на правую руку, лежавшую на крышке объектива.
Вдруг "Пьеро" встрепенулся и вытянулся восклицательным знаком...

- Внимание! - донеслось из под черной шали.

Правая рука осторожно сняла крышку с объектива, сделала с нею в сторонке тур вальса и вернула ее на место. Довольная физиономия Николая показалась над шалью:

- Готово!

Николай фотографировал монастыри и кладбища Москвы для большого альбома, который должен был выйти у известного издателя. Племянник Алексей помогал ему: носил тяжелый аппарат на треноге, позировал, а больше болтал и иронизировал насчет встречаемых ими посетителей сих печальных мест. Недавно, в апреле, ему исполнилось девятнадцать лет. В университете, куда Алексей поступил без экзаменов как выпускник привилегированной гимназии и слушал лекции на физико-математическом факультете, начались летние каникулы, и он с наслаждением предавался "dolce far niente" в ожидании скорого отъезда в имение.
Теперь они снимали Покровский мужской монастырь с богатым купеческим кладбищем. Монастырь располагался на четной стороне Семеновской улицы, куда выходили двухэтажные особняки купцов и фабрикантов, трехэтажные доходные дома и сады, огороженные глухими деревянными заборами.
В одном из домов жил Алексис вдвоем со своей матерью. Отец его внезапно умер от испанки шесть лет назад. Все доходные дома, земельные участки и имение во Владимирской губернии отошли матери. Она рьяно занялась новым строительством и сдачей в наем квартир "о четырех комнатах с ванной".

- Николаша! - крикнул Алексей, - а кто этот Златогривов?
- Твои жильцы, дорогой мой! Из третьего дома по Глотову переулку.
- Да? Вот не знал... И что же они?
- Кажется, старший брат и две сестры.
- Две сестры востры и шустры!.. Николаша, представь меня, а?

Альбом о московских обителях вышел через год. Фотография Покровского кладбища была помещена там вместе с другими. Надпись на памятнике читалась с трудом. Алексис на снимке потерял индивидуальность и стал просто человеком для сравнения и деталью, призванной оживлять кладбищенский пейзаж.
Никто из разглядывавших фотографии в альбоме и не подозревал о том, что короткий пиджак Николая, его высокий лоб, обрамленный непослушными вихрами, светло-голубые глаза на выкате, длинные худые руки, вся его долговязая фигура вызывали легкую усмешку щеголеватого Алексиса. Впрочем, он любил дядю, и они были друзьями, а затаенная усмешка и вовсе не читалась на фотографии.
И уж тем более нельзя ставить в вину разглядывавшим альбом то, что они не испытывали ни малейшей жалости к немного полноватому юноше и двум девочкам - Асе и Оленьке, приходившим днем раньше - на Радоницу - к еще свежей могиле их отца, возле которой на снимке красовался Алексис. Младшей - Оленьке - было всего пять лет. Ее отец умер очень давно - целый год назад. Рядом были брат и сестра, дома ждала мама с вкусными блинами с икрой и со сметаной от Чичкина. День выдался замечательно теплым. От гуда большого монастырского колокола ужасно хотелось пройтись колесом, и Оленька была счастлива.

Тайна четвертая. Непредвиденные встречи

Женившись, Николай вел рассеянный образ жизни. Учеба в аспирантуре была не тяжела, и он всецело предался впервые обретенной взрослой свободе.
Незадолго до этого он как-то навестил семейство дальних родственников тети Оли. Племянница готовилась поступать в институт, и волнения по этому поводу чрезвычайно выявляли ее внутреннюю привлекательность. Конечно, она была немного склонна к полноте, но Николаю посчастливилось застать тот краткий период соединения одухотворенной прозрачности юности с еще не осознаваемой округлостью пышных форм, который по успешном разрешении всех волнений, оставляет нам заурядную толстушку. Внутренняя жизнь тогда инстинктивно прячется ею действительно внутрь, и чтобы добраться до нее, требуются титанические усилия любви. А теперь она была абсолютно открыта и беззащитно прекрасна, ее звали Настенькой, и Николай влюбился без памяти.
Он стал тайно ездить к ней по утрам, ссылаясь на занятия по диалектическому материализму. Она принимала Колю, охотно возвращаясь в юношескую влюбленность, которая была так остра в восьмом классе, и стала постепенно забываться перед его приходом.
Однажды, когда они уже часа два сидели у нее на диване и без умолку болтали о важных мелочах, послышался далекий звон небольшого колокола. Звонили у Ильи Обыденного по окончании службы. Вдруг Настенька бросилась к нему на шею и расплакалась...

- Почему ты не заходил? Когда звонил этот колокол, мама говорила, что, вот, Коленька, наверное, сейчас в церкви. Все оборачивались ко мне, а мне было страшно стыдно, что ты не заходишь к нам...

И зачем только Настенька расплакалась? Лучше было бы ей этого не делать, потому что Николай внезапно вспомнил, что жена его сейчас беременна, и всем существом осознал невозможность продолжения сентиментального приключения. Он поцеловал Настеньку, сильно сожалея, что больше ему не придется этого делать, малодушно пообещал завтрашнее свидание и ушел, страстно обняв и поцеловав ее еще раз в дверях.
Вскоре у него родилась дочь. С Настенькой он больше никогда не встречался. Однажды Николай набрал памятный номер и узнал от ее матери, что "Настенька несколько лет терроризировала своих многочисленных поклонников, которые исполняли все ее желания, потом вышла замуж за дипломата, и уехала с ним за границу". В голосе матери Николай уловил наивную и тщетную теперь попытку его уколоть. Ему стало неловко, и он поспешил проститься.

Алексей Иванович после восьмидесяти сделался совершенно невыносим, и Николай часто с ним ссорился, все больше по пустякам.
В тот день, отправляясь с женой и двухмесячной дочкой в поликлинику и предполагая там длительное ожидание, он решил взять с собою томик Пушкина удобного карманного издания "ACADEMIA". Отец возражал, так как очень дорожил этим изданием. Боже мой! Ну, не брать же огромную, как портфель и тяжеленную книгу! И что, ну что он с ним сделает?! В итоге Николай наговорил отцу дерзостей и ушел, хлопнув дверью в парадной. Они действительно проторчали в поликлинике четыре часа. Но чтение Пушкина не шло: Николай все время видел перед собой раздраженные и беспомощные глаза отца, который, ухватясь за медную ручку высокой двустворчатой двери, кричал ему вслед.
Когда они возвратились, их встретила мама Николая. Она стояла, как статуя, на лестничной площадке перед настежь открытой дверью и сумела сказать только два слова: "Папа умер".
Все заботы о похоронах Николаю пришлось взять на себя. Он выдержал встречу с милицией и понятыми: смерть была внезапной, а к врачам Алексей Иванович давно не обращался. Но встреча с Марией, называвшей себя "алтарницей", далась ему нелегко. Минут сорок он уговаривал ее оставить гроб с телом отца на ночь в церкви.

- Ты что! На дворе тёпло! Потечет! У нас вам тут не морг!
- Но куда же мне его девать, матушка?
- Уноси, а утром принесешь!
- Да как же? Машина-то уехала, а я один...

Николай злился и категорически не хотел давать денег вредной старухе, но и не уходил. Наконец, его "смирение", по-видимому, проняло "алтарницу":

- Ладно. Давай посмотрю, какая заморозка, - буркнула "матушка", - сымай крышку!

Николай повиновался и с ужасом увидел, как старуха, отогнув сбоку саван, запустила руку под спину покойника и долго там что-то щупала. Наконец, закончив "экспертизу", она поправила той же рукой свой черный платок, затем саван и торжественно изрекла:

- Оставляй. Хорошая заморозка.
- Спасибо, матушка!
- Что "спасибо"? Иди квитанции заполняй! Тебе какой покров: пяти, семи?
- Что-что? Покров?..
- Покров за пять рублей или за сем?
- "За сем", - безвольно отозвался Николай.

Через месяц Николай тихо сидел в Большом парке возле фонтана (уже без памятника Сталину), качал в коляске дочку и делал записи под впечатлением лекций о. Всеволода Шпиллера. Богословские лекции читались о. Всеволодом по Великопостным воскресениям во время Пассий - служб, посвященных крестным страданиям Спасителя. Вся диссиденствующая Москва ломилась на них. Время от времени Николай отрывался от тетрадки и беспокойно глядел на белую башню в углу стадиона, на длинную красную стену с неизменной надписью: "Привет участникам соревнований!" Не воспоминания тревожили его, а мысли о прекрасной еврейке, с которой он познакомился на лекциях Шпиллера. Правда она была выше Николая, но тем еще больше раздражала его безудержное воображение.
Обратившись к тетради, он перечитал последние записи с некоторой брезгливостью к самодовольной игре собственного ума и почувствовал тошнотворную опустошенность. Он поднялся и, бросив тетрадь в коляску, прошел по аллее в дальний угол парка, к бильярдной. Напротив нее высился обезглавленный Покровский собор. Николай достал тетрадь и стал зарисовывать собор, восполняя на бумаге все утраченные его части. Но, что это? Ветер донес обрывки колокольного звона... Звук был высокий, но мягкого тембра. "Как парное молоко!" - подумал Николай. - "Да, это благовестят ко всенощной! От Болгарской церкви слышно или с кладбища..." Дурное настроение Николая мигом улетучилось. Он быстро, скача через строчки, стал писать о "безвестном звонаре, который каждый день ровно в шесть часов вечера поднимается по крутой лестнице на свою колокольню и несмотря ни на что, вопреки всему - звонит! Он спокоен и сосредоточен, и там чиста земля. Он непременно должен существовать! Иначе тогда, зачем мы все..." и т.д. в этом же роде.
Придя домой, Николай в радостной эйфории сделал с тетрадочного эскиза большой рисунок собора. В открытых дверях его он по мгновенному наитию изобразил молодого офицера в белой парадной форме под руку с прекрасной дамой.

- Царя рисуешь? - заглянула жена ему через плечо.
- Разве? А я как-то себя вообразил в таком вот виде. Узнаёшь в Большом парке собор, ну, там, где раздевалка по фигурному катанию? Вот таким он должен быть!
- Тебе отрастить бороду и нарядиться, так будешь похож!
- Вот уж, действительно! - рассмеялся Николай.

Год спустя Николай защитил диссертацию и стал неплохо зарабатывать. Жизнь пошла относительно мирная и стабильная.

Тайна пятая. Обретение родины

После делового визита в Институт мясомолочной промышленности Николай Алексеевич Андриянов решил идти пешком до Таганского метро. Как всякого пожилого человека, его тянуло к местам детства.
Пройдя кривой и скользкой улицей Талалихина, он вышел к Абельмановской заставе. Старые дома, стоявшие раньше на углу Таганской, снесли, и теперь открывался вид на Покровский монастырь. Вокруг с тропической яростью произрастала архитектура банановых республик.
Николай Алексеевич знал, что непременно завернет в монастырь. С юности жила в нем эта неутолимая жажда: что бы он ни делал, в каком бы состоянии ни находился, но, если видел открытые двери храма, то не мог не зайти внутрь, а когда слышал звон, то его ноги сами ускоряли шаг навстречу. Ему было почти все равно, православный ли это храм, молельный дом баптистов, костел или даже синагога. Жажда, рожденная сорокалетним хождением по дикому безбожью, сжигала в его душе все конфессиональные различия.

У ворот монастыря на пустом ящике сидел нищий и курил. Церковная лавка была уже заперта. На соборной площади Николая Алексеевича поразила недавно сооруженная звонница: железная клетка на замке, увенчанная луковкой с подробно воспроизведенным православным крестом. Звонница живо напомнила ему фильм "Кин-дза-дза". Монахини, наверное, кино не смотрели и поэтому не могли оценить всего комизма ситуации со звонаршей, заключенной в клетку.
Несколько лет назад территория бывшего мужского монастыря была поделена пополам, часть с двумя храмами передана Церкви, а кладбище оставлено Ждановскому парку культуры и отдыха с аттракционами и большим футбольным полем. Вскоре парк переименовали в Таганский, а монастырь возобновили как женский.
Главной достопримечательностью монастыря стали мощи новоканонизированной блаженной Матроны. Их специально перенесли сюда с Даниловского кладбища. К мощам не иссякал поток паломников, жаждущих исцеления. Николай Алексеевич относился к бл. Матроне с уважительным безразличием, но присутствие ее здесь, в родном и святом для него месте вызывало раздражение. "Всем им наплевать на подлинную историю обители, на ее трагическую судьбу!.. Меня не связывает с этими людьми почти ничего. Мы почти иностранцы друг для друга!" - думал Николай Алексеевич, тяжело поднимаясь в церковь по новой лестнице, выложенной скользкой "мраморной" плиткой.
Всенощная близилась к концу: уже читали канон. Храм показался Николаю Алексеевичу круглым и уютным. Типичный старомосковский батюшка был в меру придурковат, скороговорчив и заливист, хор пел по-доброму слаженно, и Николаю Алексеевичу стало тепло и спокойно. Пробравшись в северный предел, он обнаружил на стенах остатки старой живописи XIX века. "Эти святые помнят дядю Николашу, отца, тетю Олю, всех... Они их видят. Замажут наверняка чем-нибудь стилизованным и закроют им глаза. Жаль". Николай Алексеевич осторожно прикоснулся к стене... Высокий чистый голос вывел его из задумчивости. Таинственные намеки на неизведанную контральтовую глубину и чуть заметная юная надтреснутость заставили Николая Алексеевича сначала остановиться и замереть, а потом быстро пойти на этот голос в ту часть храма, где служили. Монахиня на правом клиросе читала очередную песнь канона. Ей действительно было не более двадцати лет. Закончив чтение, она с улыбкой повернулась к сестре, и Николай Алексеевич смог разглядеть ее чистое лицо с умными глазами и немного удивленными бровями, чуть видными из под скуфейки, надетой поверх платка. "Может быть несколько полные губы? Но это не вредит ей". Николай Алексеевич отстоял всенощную до конца, потом спустился в нижний храм, где полагался молебен пред мощами бл. Матроны: он не в состоянии был оторваться от завораживающего голоса...
В воротах Николай Алексеевич оглянулся на восстановленный большой Покровский собор и нашел его в точности похожим на свой рисунок тридцатилетней давности. "Тайное посещение пророком своего отечества!" - усмехнулся он.

Как он познакомился с обладательницей поразившего его голоса, Николай Алексеевич не мог припомнить. Вероятно, спросил ее как-нибудь о порядке служб у бл. Матроны... Во всяком случае с того раза он стал регулярно ходить ко всенощной в Покровский монастырь. Она постепенно привыкла к нему и здоровалась приветливо и просто, как со старым знакомым. Николай Алексеевич рассказал жене о своих посещениях и о ней, за что получил "старого котищу". "Да нет же! Не то, не то это!" - морщился он от непонимания.
Разговаривали они с монашенкой совсем мало. Лишь однажды, придя задолго до начала всенощной, он встретил ее в нижнем храме и попросил выслушать его. Они сели на лавку, и Николай Алексеевич поведал ей тайну Покровского кладбища и терпеливых мертвецов под футбольным полем. Она слушала молча, чуть наклонив к нему голову и глядя в алтарь.

- Мы пойдем туда на Пасху, как раньше вы ходили, - сказала она по окончании его рассказа.
- Как зовут тебя, сестра? - решился спросить Николай Алексеевич.
- Наталья, - просто ответила монашенка и взглянула на него своими умными, светлыми, будто умытыми летним утром глазами.
- А в миру, как звали?
- Ну, что нам мирское вспоминать, не надо...

Он хотел спросить ее, почему она стала монахиней, хотел рассказать ей о своем пророческом рисунке их собора, но вовремя осекся, поняв, что все это относится к тому "не надо" и ничего не добавит к Царской роскоши, которую она невинно дарила ему своим взглядом.

Через полгода на второй день Пасхи они пришли на футбольное поле, постояли в штрафной площадке. Пасха была ранняя. Деревья еще не распустились. Накрапывал дождик. Стоя возле полосатой штанги, она перекрестилась на проглядывающий сквозь деревья Покровский собор и запела своим чуть надтреснутым голосом "Христос воскресе из мертвых..." Николай Алексеевич содрогнулся всем существом и чтобы не упасть перед ней на колени, стал подпевать. Голос его дрожал и не слушался. Она опасливо взглянула на него: седой старик с непокрытой головой стоял навытяжку и напряженно смотрел прямо перед собой.

- Идемте в храм, вы простынете! - она тронула его за рукав длинного пальто.

Они молча дошли до храма и расстались. Николай Алексеевич купил свечку, подал записку. А сестра Наталья, разбирая книги и ноты на клиросе, вдруг поняла, что здешняя земля теперь стала для нее родной. И это ей нравилось.

Эпилог

27 дек. 2000 - 16 янв. 2001 г.