- Смотрите! Смотрите! - восклицал Станислав Каземирович, прильнув к иллюминатору. - Это Польша!

Внизу медленно проплывала огромная равнина, сплошь утыканная гвоздиками костелов. Пушистые облака бросали синие тени на четкие квадраты полей, белые струны дорог...

- Подумайте только: даже с самолета видно, что мы летим над католической страной! - восторженно качал головой Станислав Каземирович. - Посмотрите на эти костелы! Сейчас утро, и в каждом из них служится святая Месса!..

До Лиссабона лететь оставалось еще долго, и сосед Станислава Каземировича, выждав, пока улягутся его польские восторги, а земля над Польшей (или уже над Германией?..) закроется плотными слоистыми облаками, обратился к нему:

- Вы - ревностный католик? Я слышал, что все поляки таковы?!

- Да, я католик, - отвечал Станислав Каземирович, почувствовавший, что он немного перебрал по части польской горячности и оттого смутившийся. - Собственно... но... далеко не все поляки искренне верующие: приходят к воскресной Мессе по традиции, не отдавая своего сердца. И всегда так было.

- Неужели? - удивился советский сосед. - Ведь в Польше так сильны позиции костела!

Он был в курсе всего, что происходило в Польше в 80-х годах ХХ столетия: культурный человек - дитя Перестройки..!

- Конечно, - отвечал Станислав Каземирович. - Но одно дело - традиционное уважение народа к своей Церкви, и совсем иное - личная вера.

- Личная вера?.. - спросил "культурный человек", плохо понимая, о чем речь.

- Да, личная вера. Она обретается, как правило, внезапно, "без предупреждения", парадоксальным образом и подчас при самых странных и неподходящих на внешний взгляд обстоятельствах.

Хотите, я рассажу вам историю дяди Анджея - двоюродного брата моего прадеда? - продолжал Станислав Каземирович. - Эту историю любила рассказывать моя бабушка. Она неизменно вспоминала ее в мае, когда подходило время Литаний Деве Марии. А мы ждали, какие появятся новые детали в ее рассказе, потому что она всякий раз рассказывала по-новому. И уже никто не знал - и бабушка, наверное, тоже - где была правда, а где благой вымысел.

- Расскажите! - заинтересовался сосед. - Я уже сейчас чувствую, что история будет совершенно чудесная и в польском духе.

- Да нет, что вы!... Самая простая история. Я расскажу ее так, как запомнил от бабушки.

Она обычно начинала теплым воскресным майским вечером, когда все собирались на веранде за чаем:

- Вот, дети мои, дожили мы до майских литаний, которые так любил дядя Анджей!.. Ах, да вы - молодые, не можете его помнить! Дядя Анджей, дядя Анджей!.. Я запомнила его уже старенького, когда он служил министрантом¹ в Краковском кафедрале, а мы с мамой и папой приходили к воскресной Мессе. Помню, как он в расшитой кружевами комже², которая даже топорщилась немного - такая была чистая и накрахмаленная - зажигал свечи на алтаре, приносил Миссал³ и ампулы с вином и водой, а потом стоял, сложив руки на груди и чуть наклонив голову вправо. С папой они мало говорили: дядя Анджей тогда все больше молчал и молился...

Тут бабушка погружалась в воспоминания, ведомые ей одной. Мы не торопили ее, медленно думали каждый о своем, смотрели на закат и тихо пили чай, стараясь не мешать бабушкиным мыслям.

Но она вдруг, будто очнувшись, лукаво улыбалась:

- А в молодости дядя Анджей был совсем другим: сначала блестящим офицером, а потом, когда получил наследство и вышел в отставку - светским щеголем и завидным женихом. У него был дом в Кракове, но зиму он проводил обычно в Париже, а летом иногда наведывался в отцовское поместье.

В тот год дядя Анджей приехал в поместье в самом начале мая...

- Бабушка, бабушка! - перебивали мы ее, - а какой он был, дядя Анджей? - Нам не терпелось услышать знакомый ответ:

- Вполне заурядная польская внешность: носат да усат!

Все дружно покатывались со смеху, и бабушка вместе с нами.

- Но больше меня не перебивайте, - сразу становясь строгой, говорила бабушка, - а то я так никогда не закончу своего рассказа!

- Так вот, приехал он в самом начале мая. Деревья еще только распустились, но уже начинали петь соловьи... А ясновельможный пан скучал и томился. Ему в апреле исполнилось тридцать лет, он был помолвлен со столь же ясновельможной панной Катариной, и к осени они собирались обвенчаться в Кракове...

И в такие чудесные весенние дни Анджей ходил из угла в угол по комнатам отцовского дома, иногда протягивал руку, чтобы взять книгу из библиотеки, но рука тут же опускалась в безвольной лени. По его мнению, делать было нечего. И то правда: с кем же в глуши заведешь светскую беседу? С кем сыграешь в штос? А уж о балах да театрах и речи нет..!

Так промучился Анджей неделю. Он уже отдал все распоряжения относительно устройства комнат для Катарины и ее брата, до приезда которых оставалось еще более двух недель, и теперь решительно не знал, чем заняться.

Наступившим воскресным утром он пошел в костел к Мессе.

Был ли он верующим? Да ведь в то время не задавались этим вопросом: поляк - значит, католик, вот и все!

Перед костелом зеленела свежая трава. На пороге всех встречал старенький ксендз. Анджей с равнодушной вежливостью приветствовал его, вошел внутрь и сел на лавку, не слишком удаляясь от выхода.

Было тихо, как всегда перед началом Мессы. Деревенские прихожане, наполнявшие костел, почти не переговаривались. Только с улицы в открытые двери доносились обрывки мужских голосов.

В высокие стрельчатые окна заглядывала молодая листва, трепетавшая на легком ветру, и светлое весеннее небо.

Анджей сидел, смотрел на огонек лампадки, горевшей в алтаре перед Табернакулюмом⁴, и не о чем не думал. Постепенно он проникался покоем и беззаботной уверенностью, как в детстве. В сознании его тенью промелькнула мысль: "Я наполняюсь пустотой, и это приятно..."

Но зазвенел колокольчик, зарычал орган, вышел министрант с простым деревенским лицом, за ним старик ксендз - и Месса началась.

Мессу Анджей слушал довольно рассеянно, отвлекаясь воспоминаниями детства, когда он приезжал с отцом на каникулы и ходил в этот же костел. За двадцать лет здесь мало что изменилось, только все как-то постарели, да и сам костел оказался гораздо меньше, чем виделся в детстве. Все так же местные парни в жилетках перешептывались с девушками, а старуха с пергаментным лицом, уткнувшаяся в молитвенник, время от времени поднимала голову и строго глядела в сторону молодежи...

"Но тогда они еще не родились, а эта старуха была на двадцать лет моложе..." - меланхолически думал Анджей; и видел отца в черной паре, мать в голубом платье и шляпке с вуалью и даже себя самого. Все они сидели впереди на своих узаконенных местах, на которые никто не смел садиться, кроме ясновельможных панов. Мать держала его за руку, чтобы он не шалил и - не дай Бог! - не оглядывался на шаливших сзади деревенских ребятишек...

Так, промечтав, Анджей не заметил, как Месса окончилась. Он собрался было уходить, и уже стоял в главном нефе, когда пергаментная старуха, изобразив подобострастную улыбку, обратилась к нему:

- Разве пан не останется на Литанию до Найсвентшей Марыи Панны⁵?

Анджей рассеянно взглянул на старуху, которая, не снимая улыбки с пергаментного лица, ждала его ответа, потом неожиданно для себя сам улыбнулся и сказал:

- Дзенькую бардзо⁶, пани! - И сел обратно на свое место.

Тихо и сосредоточенно вступил орган: И вдруг Анджей услышал голос, словно над бесконечным и спокойным до поры океаном взлетела трепетная птица:

- Kyrie eleison! Christe eleison! Kyrie eleison!...⁷

- звучали знакомые слова, а голос то парил высоко-высоко, то погружался в пучину медленных и сладостных волн. Он пел о бессмертной Любви, но так, будто знал какую-то тайну и жаждал высказать ее неведомому другу.

"Подстреленная птица!" - пронеслось у Анджея в голове, и он невольно оглянулся на хоры, но никого там не увидел.

Прихожане послушно повторяли "Ora pro nobis"⁸ с привычной слаженностью людей, многие годы поющих вместе.

"Как они могут не слышать этого голоса?! Не понимать того, что он зовет на волю, вон из всей их пресной и никчемной жизни?! Потому что он поет о том, что все прежнее миновало, прошло, и жизни уже нет, но есть одна Любовь!"

Думал ли Анджей этими словами или какими другими, мы, конечно, не знаем. Но, когда Литания закончилась, он не сразу это понял: она все еще продолжалась внутри него. Медленно поднявшись с лавки, он обнаружил лицо свое в слезах, а сердце его трепетало, как молодые листочки в весеннем небе...

И что же? Вы думаете, что Анджей преклонил колени у алтаря, чтобы поблагодарить Езуса⁹ и Марию за такой подарок? Нет! Он не был бы паном Анджеем, если бы вместо этого не бросился на хоры, чтобы поскорее увидеть ту, чей голос его заворожил.

"Только бы она не ушла!" - стучало в висках у Анджея, когда он взбегал по деревянной лестнице, прыгая через две ступеньки. Он чувствовал себя легким и умытым; какое-то мальчишеское озорство овладело им, и на второй площадке он с силой дернул за веревку колокола. Высоко над головой колокол ответил ему: "Кто там?!"

На неожиданный и уже неуместный звон из двери выглянул невысокий седой человечек в аккуратном сюртучке. Это был пан Гжегож - бессменный органист местного костела. Он строго посмотрел на бегущего по лестнице, намереваясь сделать ему замечание за неподобающее поведение, но тут узнал в озорнике пана Анджея, и старчески смуглое лицо его засветилось всеми мелкими морщинками. Анджей прыжком преодолел последние две ступеньки, порывисто обнял старика и весело сказал то, что говорил ему всегда при встрече, будучи еще ребенком:

- Нех бендит похвалёны Езус Христус!¹⁰

- Пан пшыехал до нас!..¹¹ И на веки векув!¹² - растроганно отвечал Гжегож.

- Скажи, кто пел сейчас Литанию, пан Гжегож?

- Добже¹³, добже!.. Кто пел? Да наша Эльжбетка - вон она сидит! Господь одарил ее таким прекрасным голосом, но... но она почти не видит, бедная девочка!..

Пан Гжегож продолжал говорить, но Анджей перестал его слышать, как ребенок перестает держать старую игрушку, когда увидит новую. Он смотрел на девушку, сидящую на стуле рядом с лавкой органиста. На взгляд ей было лет тринадцать. Серое платье с белым воротником делало ее похожей на школьницу, которая пришла к учителю на экзамен. Светлые локоны были заплетены в косу.

"Волосы цвета спелой ржи..." - подумал Анджей.

А пан Гжегож уже что-то говорил Эльжбете, указывая на Анджея, все еще стоявшего в дверях.

Эльжбета подняла голову, и Анджей чуть не зажмурился, как от прямого луча солнца: ее лицо поразило его. Он понял, что девушка никогда не видела себя и не знала, что красива тихой потаенной красотой. Да и кто скажет в деревне слепой о ее красоте?!

- День добрый, Эльжбета! - подошел к ней Анджей.

Эльжбета поднялась со стула и, не отпуская его, поклонилась и тихо ответила:

- День добрый, пан!

Она попыталась взглянуть на Анджея и посмотрела немного мимо. Мягкий бирюзовый свет лился из ее невидящих глаз; но вот солнечный лучик из алтарного окна нашел ее, и Анджей увидел их живой блеск.

- Ты хорошо поешь, Эльжбета! Можешь спеть мне еще? - сказал Анджей несколько официально, и как бы даже не он, а кто-то другой - ясновельможный пан. Он слышал себя со стороны, и на самом деле говорил, кричал совсем иное: "Девочка моя! Дай мне свои губы, свои волосы, руки и плечи! И я буду целовать их!!"

- Спасибо. Если пан хочет, я спою, - отвечала Эльжбета. И Анджей по чуть заметному движению губ узнал, что она поняла его тайную речь.

- Спой, спой, Эльжбетка! Ты - наша пташка! Матка Боска¹⁴ любит твое пение! - засуетился пан Гжегож, садясь за орган.

Она запела. Анджей стал подпевать, и, не отрываясь, смотрел на нее. Так они спели снова почти всю Литанию:

"...Ах, дети мои, как же хороша наша Литания Лоретаньска! Как сладко она поется!.. Особенно, если твой голос сливается с голосом любимого человека..."

В этом месте рассказа глаза бабушки обычно увлажнялись. Мы же склонялись к нашим чашкам и никогда не спрашивали, о чем она вспоминает. Но проходила минута-другая, бабушка отпивала немного чая и продолжала спокойным повествовательным тоном.

Когда они закончили, пан Гжегож взял Эльжбету за руку и проводил до двери.

- Наш пан тоже хорошо поет. Вот вам бы и петь вместе!

При этих словах, произнесенных органистом с некоторой лукавинкой, Анджей почувствовал, что краснеет, и очень удивился, что еще не забыл, как это бывает.

- Пан проводит Эльжбетку до низу? - спросил Гжегож.

- Конечно! Подай мне руку, Эльжбета!

Рука ее оказалась легкой, почти невесомой. Анджей осторожно сводил Эльжбету с лестницы. Она шла молча и довольно уверенно: высота ступенек была ей привычна. А пан Гжегож стоял на верхней площадке и, улыбаясь, смотрел им вслед.

- Я провожу тебя, Эльжбета, где ты живешь? - немного стесняясь, предложил Анджей на улице возле костела.

- Нет-нет! Пану незачем беспокоиться: я дойду сама, я хорошо знаю дорогу! - поспешно ответила Эльжбета и, помолчав секунду, добавила тихонько:

- До видзения¹⁵, пан!

- До видзения, Эльжбетка! - почему-то тоже шепотом повторил Анджей.

"Неужели она никогда не улыбается?" - думал Анджей, глядя, как Эльжбета идет по улице - легко, будто зрячая.

Дома он всем свои существом ощутил, что хандра прошла, и теперь у него есть занятие: ждать воскресения!

"Утром скажешь: о, скорей бы пришел вечер! А вечером: о скорей бы наступило утро! - от трепета в сердце твоем".

За неделю воображение Анджея разыгралось не на шутку. Он представлял себя с Эльжбеткой то в роще, то в полях в стогу сена, а то и в своей спальне и, воображая любовные утехи, напевал мелодию Литании: она неотвязно в нем звучала. То же, что девушка была слепая, только больше его раззадоривало.

Скажете: болезненная страсть? кощунство?! Да уж, не без этого! Общество, в котором Анджей вращался, было ведь холодно и цинично. Спросите: а как же слезы во время Литании, краска застенчивой влюбленности? О! В светском щеголе все прекрасно уживается! Потому что не глубоко...

В результате недельной горячки пан Анджей решил, что в воскресение после Мессы и Литании возьмет Эльжбетку прокатиться в своей двуколке и увезет ее в поля... Что ж, он так и сделал...

Как нам нравилось, если во время бабушкиного рассказа присутствовал гость, который слышал его впервые! Потому что он непременно спрашивал:

- Пан Анджей обманул бедную девушку? Ну, это так банально!..

Бабушка удивленно поднимала брови, смотрела на гостя, будто только что его заметила, и произносила сокрушенно:

- Вот, все так говорят! Какой испорченный век!

Потом, вздохнув, добавляла печально:

- Конечно, он хотел воспользоваться девушкой, была у него к ней болезненная страсть. Он и обманул бы ее, пожалуй, но у Бога относительно него были иные планы. Да... Господь, Он, знаете ли, большой мастер устраивать приманки и расставлять силки, чтобы завлечь к Себе того, кого Он избрал. Вот Господь и поймал ясновельможного пана на слепую девушку, как на приманку...

Но слушайте же дальше!

В воскресение пан Анджей загодя подъехал к костелу на своей двуколке. Он привязал лошадь не возле входа, а за алтарем, чтобы не привлекать излишнего внимания: пан готовился к предприятию!

Нетерпеливо отсидев Мессу, Анджей поднялся на хоры, где должна была петь Эльжбета. Но его встретил лишь пан Гжегож, одиноко сидящий за органом.

- А что-то нет нашей пташки? - с нарочитой небрежностью спросил Анджей.

Пан Гжегож посмотрел на него, чуть заметно покачал головой и ответил:

- Придет, сейчас придет...

Анджей не выносил ожидания. Он тут же сбежал по лестнице, и через мгновение уже стоял на траве у входа в костел, играя тростью и поминутно оглядываясь. В общем-то, он являл собою довольно комичную фигуру, но не замечал этого.

Эльжбета возникла неожиданно из-за куста шиповника и сразу предстала перед Анджеем вся целиком и так близко, что он ощутил ветерок трогательной невинной свежести, веющий от нее.

...Другой бы и не заметил этого ветерка, а наш влюбленный пан чуть с ног не упал, как от урагана!

Хотя Эльжбета и не видела Анджея, но остановилась: слепые ведь как-то узнают знакомых.

- День добрый, пан! - Она слегка наклонила голову и собиралась идти дальше, но Анджей задержал ее:

- День добрый, Эльжбета! Идешь петь Литанию? Идем вместе, я тоже буду петь с тобой! - сказал Анджей, подавая ей руку.

На лестнице ему очень хотелось поговорить с Эльжбетой о поездке в поля после Литании, но он предусмотрительно не стал этого делать: "Пожалуй, во время молитвы она все обдумает и откажется; лучше сразу предложить, внезапно!" Так рука об руку они вошли на хоры. Пан Гжегож поздоровался с "пташкой" слишком кратко: он был сердит и на пана Анджея, явно вознамерившегося соблазнить бедную девочку, и на доверчивую Эльжбетку, и на себя за невольное соучастие.

Однако пели вместе они хорошо - так, что даже один мордатый крестьянин оглянулся на хоры, тяжело повернувшись и скрипнув лавкой, чтобы рассмотреть обладателя мужского голоса.

Когда Литания окончилась, Анджей с Эльжбетой, уже не обращая внимания на пана Гжегожа и забыв с ним попрощаться, стали спускаться вниз, что-то весело обсуждая. Гжегож задумчиво склонился к мануалу: он впервые увидел, как Эльжбетка улыбается. Пальцем левой руки Гжегож всё нажимал и нажимал одну и ту же клавишу - соль первой октавы. Орган отвечал ему тихим шелестом...

Внизу Анджей, набравшись решимости и готовый к долгим увещеваниям, заставил себя сказать:

- Эльжбетка! Хочешь, я покатаю тебя в своей двуколке?

К его удивлению убеждать девушку не пришлось: она быстро согласилась.

(Бабушка вздыхала и отпивала глоток чая).

- Благодарю пана. Только немного я покатаюсь! - улыбнулась Эльжбета. - Но, куда же мы идем?

- А лошадь... там... за костелом..! - пробурчал Анджей.

- Там?! Пану неловко, потому что я...

Анджей не дал ей закончить и шепотом крикнул:

- Нет, не говори так, молчи! - А сам ужаснулся тому, что Эльжбета читает его мысли.

- Вот мы и пришли. Усаживайся, Эльжбетка!

Он усадил ее слева; забрал вожжи в правую руку, хлестнул ими лошадь, и они покатили почти бесшумно по еще мягкой майской дороге.

- Нравится?! - наклонился Анджей к самому уху Эльжбеты.

Она улыбалась, подняв лицо и подставив его ветру.

- Да. Где мы едем?

- Выехали из деревни. Сейчас будет роща, за ней поле, там повернем - и домой!

Вот тени ветвей и колышущихся на ветру листьев скользнули по лицу Эльжбеты. Она обрадовалась:

- Роща! Березы! Шумят...

Анджей повернулся к ней... Но вдруг лошадь фыркнула и встала.

- Гей! Что встала, глупая? Н-но!!

Лошадь не слушалась. "Неужели волк?!" - подумал Анджей и приподнялся поглядеть, что случилось. Посреди дороги стояла лисица. Она оторопела от вида огромного животного и замерла в незаконченном движении.

- Это лиса, Эльж...

Анджей не успел договорить. Вероятно, его голос еще больше напугал лисицу, и она коротко и противно тявкнула. Лошадь отпрянула, затем попробовала встать на дыбы, с силой дернула мешавшую ей двуколку и вдруг понесла...

Тщетно пытался Анджей остановить испуганную лошадь, она неслась по узкой лесной дороге с бешеной скоростью. Он схватил Эльжбету и пригнул ее голову, защищая от летящих навстречу веток. Девушка прильнула к его груди, и Анджей ощутил прикосновение ее носа, губ, лба... Ветки стегали его по лицу, но он совсем не чувствовал ударов.

Наконец, двуколка вылетела в поле. Лошадь пробежала еще немного и, почувствовав, что опасность позади, сама остановилась.

Вокруг царило безмятежное спокойствие, пели жаворонки, пахло весенними полевыми цветами и травами, будто и не было никакой сумасшедшей скачки.

Анджей с Эльжбетой сидели, не шелохнувшись. Они прижались друг к другу и не произносили ни слова, боясь спугнуть счастливую тишину.

- Тебе было страшно, Эльжбетка? - шепотом спросил Анджей и осторожно погладил ее волосы.

- Немного... - так же шепотом ответила Эльжбета.

Затем, очнувшись, чуть отодвинулась от Анджея и села, положив руки на колени.

Он бережно взял ее руку, поднес к губам и, едва касаясь, стал целовать ее пальчики - один за другим. Эльжбета опустила голову.

- Эльжбетка, милая! Что ты? - Анджей погладил ей руку. - Подними головку, ну же! Все хорошо!..

Она подняла голову, повернулась к нему, и Анджей увидел, что из ее бирюзовых глаз льются слезы.

Сердце у Анджея сжалось и от любви к Эльжбете, и от сознания нелепой несправедливости бытия.

Нежно, словно опасаясь повредить только что созданную совершенную скульптуру, Анджей провел пальцами по ее лбу, носу, щекам. Потом поцеловал ее волосы, глаза, слезы на щеках, не замечая при этом собственных слез. У него не возникало желания коснуться ее губ, шеи, плеч, потому что все похотливые мысли улетучились, и, если бы сейчас кто-нибудь напомнил ему о них, то был бы отвергнут с презрением.

Вдруг Эльжбета тихо и ласково сказала:

- Так вот вы какой, пан!

В голосе ее звучала такая печальная женская мудрость, что Анджей невольно отпрянул, чтобы взглянуть на нее, и встретил ее взгляд - ясный, осмысленный и грустный.

- Что?.. Что с тобой, Эльжбетка?!

- Ничего. Вот увидела вас, а теперь опять не вижу. Вы не бойтесь: со мной такое бывает. Редко, когда сильно плачу. - просто ответила Эльжбета.

Анджей побледнел, судорожно сжал ее руку и хрипло выдохнул:

- Едем. Домой.

До костела доехали молча.

Анджей помог Эльжбете слезть с двуколки там же, за алтарем.

- Прости меня, Эльжбетка! - негромко проговорил он, держа ее руки в своих.

- За что же, пан? Благодарю вас за прогулку! Теперь до воскресенья. - Она говорила без улыбки, но Анджей заметил, как ее щеки предательски пылали.

Проводив взглядом удаляющуюся фигурку Эльжбеты, пан Анджей сказал лошади идти, даже не тронув ее вожжами, и она, понимая, что хозяин грустит, покорно поплелась домой...

Но солнце светило, лицо ласково овевал майский ветерок, пахло весной, покоем и где-то притаившимся счастьем, и тяжелые мысли Анджея о кратком прозрении Эльжбеты и вновь поглотившей ее слепоте сами собой ушли.

С минуту Анджей вообще ни о чем не думал, а ехал, закрыв глаза, и слушал мерные шаги лошади. Он позволил равнодушной природе проникнуть в себя, и сделался пустым и безмятежным. Медленно, исподволь перед его взором возникло счастливое лицо Эльжбеты, а с ним тихонько проросла мелодия Литании. И Анджей незаметно для самого себя стал напевать...

"Панно вславёна, Панно ласкава,
Ружо духовна, гвяздозаранна..."¹⁶

Слова, внушенные великой любовью к Пресвятой Деве, он сердцем своим относил... к ней, к ней! - к милой и несчастной Эльжбетке! И не торопитесь осуждать его! Кто знает, не переселилась ли на это время Всемилостивая Дева в невинную страдалицу, чтобы в молитве духовно исцелить влюбленного пана? Кто знает границы милосердия Божьего?! Никто. Вот то-то.

Услышав пение хозяина, лошадь пошла рысцой. Анджей уже предвкушал грядущее воскресение и улыбался. Так, со счастливой улыбкой на лице он въехал в ворота своего дома.

У крыльца стоял экипаж его невесты.

Невысокий, начинающий полнеть офицер распоряжался слугами, которые таскали чемоданы. Вот дверка экипажа приоткрылась, и молодая дама осторожно поставила на ступеньку свою изящную ножку, приподняв при этом край фиолетового платья. Офицер собрался подойти и подать даме руку, но она уже сошла на землю и стояла, оглядываясь вокруг и капризно щурясь на солнце.

Катарина!..

Анджей смотрел на разворачивающуюся перед ним картину, как завороженный, будучи не в силах пошевелиться. Тут Катарина заметила двуколку Анджея и его самого, замахала ему рукой и крикнула по-французски:

- Бонжур, Андре! Что же ты сидишь и не встречаешь нас?!

Анджей соскочил с двуколки, подошел к невесте и молча поцеловал ей руку. Затем они дружески обнялись с братом:

- Как доехали, Войцех? Что в Кракове? Вы на неделю раньше, не случилось ли чего?

- Нет, Анджей. Катарина настояла: "Поедем, сделаем сюрприз!" - говорил Войцех, и его пухлые щеки чуть подрагивали в такт словам. - Скучала! - добавил он, заговорщицки наклоняясь к самому уху Анджея.

- Ну, и славно, что приехали! Здесь хорошо. Весна, жаворонки поют... - сказал Анджей и оглянулся, посмотрев за ворота на дорогу, будто ожидая кого-то еще.

- Что-то вы не веселы, друг мой? - кокетливо обратилась к жениху Катарина.

- А вот как раз и весел! - ей в тон отвечал Анджей. - Сейчас подадут завтрак, а потом я покажу вам наши живописные окрестности.

- Весел? - не унималась Катарина. - Так в чем же "пшычина нашей радосцы"¹⁷?! - спросила она, подчеркнуто переходя на польский.

- Пани пшыехала - то ест пшычина!¹⁸ - шутливо крикнул Анджей, а у самого скулы сводило от всего этого трезвона.

Но Катарина навострила свое лисье личико и вдруг бросила полушепотом:

- Врёшь!

И тут же расхохоталась:

- Идемте же завтракать! Приглашайте, пан хозяин!

Понедельник...

Анджей с трудом дотянул до вечера. Катарина утомляла его своей жеманностью; все слова ее пахли ложью и интригами; ему было скучно и противно. Он то и дело смотрел в окно, словно желая приблизить воскресение. Он лихорадочно мечтал о своей Эльжбетке: чистота и надрыв, соединенные в ней, действовали неотразимо на его пресыщенную душу.

Но когда вечером, сидя в бельведере за кофе, Катарина принялась с виртуозной иронией пересказывать последние светские сплетни, героями которых были приятели Анджея; когда Войцех, попыхивая сигарой, басовито заговорил о политике, Анджей почувствовал себя в привычном мире с привычным набором безопасных слов, и с наслаждением развалился в нем, как на диване.

Потом они гуляли с Катариной по саду, любовались восходом красноватой стареющей луны, которую ветви деревьев разбивали на замысловатый витраж: И Катарина уже не казалась Анджею жеманной и неестественной, а напротив - неглупой, а, главное, своей и понятной. Ей шел двадцать первый год, она была свежа, и они были обручены...

Во вторник с утра все трое живо обсуждали планы предстоящего свадебного путешествия и детали устройства молодоженов в Кракове.

Лишь после обеда, прилегши в своем кабинете отдохнуть на оттоманку, Анджей вспомнил о слепой певунье. Он сел и нахмурился: ему неприятно было узнать, что Эльжбета сделалась маленькой, одиноко стояла где-то в сторонке и совсем не вязалась с большим и открытым миром, полным элегантных людей и милых хлопот. Анджей подошел к окну и с минуту смотрел в него, как смотрят в окно поезда, когда едут уже вторые сутки, и все пейзажи примелькались, кажутся одинаковыми и необязательными, и моментально перестают существовать, если отвести взор... Не поймав ни одной мысли, Анджей пожал плечами и отправился жить все последующие дни недели, уже не думая о воскресной встрече.

Катарина, видя расположение к ней жениха, оставила мелькнувшие было подозрения, и весело отдалась наслаждениям деревенской жизни.

"Слаб и легкомыслен человек. Совести у него нет! И сам он не знает, чего хочет..." - горестно вздыхала бабушка. Но потом, словно опомнившись, добавляла:

"Так ведь и то правда, что и желания, и совесть рождаются любовью! А любовь - дар Божий. И чтобы вместить ее, человеку надо стать ничем перед Богом. Это говорили нам сестры из Дома Милосердия, что в Варшаве на Житной..." - и продолжала свой рассказ.

Воскресным утром все собрались в костел. Анджей усадил Катарину с братом в коляску, а сам забрался на козлы, чтобы править парой лошадей.

Они подкатили к костелу, когда еще не умолк звон в три колокола. Он не отличался особой стройностью, но зато давал ощущение родины и покоя. Помогая Катарине вылезти из коляски, Анджей ясно представил, как маленький пан Гжегож в своем аккуратном сюртучке дергает веревки колоколов, задрав от усердия голову кверху, и улыбнулся.

Он подал руку невесте, и они направились от ворот к открытым дверям костела. Крестьяне с любопытством рассматривали Катарину. В темно-зеленом платье с широким поясом и кружевным воротником, в широкополой соломенной шляпке, она была скромна и изящна. Анджей в светлой паре и цилиндре легкими кивками отвечал кланяющимся ему крестьянам. За ними, немного подпрыгивая при ходьбе, поспешал полный Войцех в офицерском мундире.

Поднимаясь по ступенькам, Анджей увидел Эльжбету. Она стояла слева рядом с ксендзом и, вероятно, ждала его.

"Может быть, не заметит?" - малодушно понадеялся Анджей: встреча Катарины с Эльжбетой представлялась ему совершенно излишней.

Но, как только они поравнялись с Эльжбетой, Анджей услышал знакомое:

- День добрый, пан!

- День добрый! - как можно нейтральнее отозвался Анджей, но он уже не владел своим лицом. Беспомощно ощутил он, как кожа его стянулась и одеревенела настолько, что стало трудно говорить.

А Эльжбета, будто нарочно, продолжала, широко улыбаясь:

- Пан будет сегодня петь Литанию?

При этих словах Катарина вопросительно взглянула на жениха, и в глазах ее сверкнули недобрые искорки.

- Это здешняя певчая... хм... она плохо видит,... то есть... почти совсем не видит, - наклонившись к Катарине, шепотом оправдывался Анджей. - Идем!

Но Катарина остановилась, внимательно посмотрела на не видящую ее Эльжбету и проговорила изысканным тоном, в котором скрывалась издевка:

- Да-да, дорогой, извини; я понимаю. Конечно! Одну минуту: бедная девочка!..

Она открыла свой ридикюль, достала оттуда монетку, вложила ее в руку Эльжбеты и пошла внутрь костела, не оглядываясь.

Анджея бросило в жар, словно это его оскорбила надменная панна. Он быстро догнал Катарину, прошел с ней вперед и сел на лавку, насупившись и не в силах согнать с лица краску обиды.

- Она красива - твоя слепая певунья! - сказала Катарина, не поворачивая головы.

- Зачем ты подала ей? Ведь она вовсе не нищая! - раздраженно спросил Анджей, не желая отвечать на ревнивые колкости.

- Да-а?.. - деланно протянула Катарина. - А я думала: коль на паперти стоит и слепая... Так вы, стало быть, знакомы? И, вероятно, хорошо! Интересно!!.. Что же ты мне ничего о ней не рассказывал?!

Анджей не успел ответить: началась Месса. Эльжбета пела за кантора, прихожане довольно слаженно отвечали. Gloria и Credo спели всем храмом...

Но вот орган замолк. Ксендз произнес торжественным распевом:

"Unde et nos, Domine, cum Angelis et Sanctis,
universis tibi confitemur in exultatione dicentes..."¹⁹

В ответ из глубины той особенной тишины, которую создает трепетное ожидание двух сотен верующих, родился голос, свободный и солнечно-счастливый:

"Sanctus! Sanctus! Sanctus!.."²⁰

Все знали, что поет Эльжбета, но некоторые не выдержали и оглянулись: никогда она не пела так возвышенно, с такой всепобеждающей властью Любви. Тайна, скрытая раньше от нее самой, теперь была явлена в ее голосе всем, и без всякого стеснения, но с великой радостью:

"Я люблю! И только любящий способен понять Бога!"

Бедный Анджей не знал, куда деваться. Ему казалось, что все смотрят сзади на него, перемигиваются и понимающе качают головами: "Вот же! Теперь-то ясно, кто виновник такого небесного пения Эльжбетки!"

Но вскоре он с тоской стал думать о том, что после Мессы мог бы подняться на хоры и спеть Литанию вместе с Эльжбетой, о том, как ему было бы просто и тихо на душе, и о том, что теперь, в присутствии Катарины, это невозможно. И от таких мыслей Анджей начинал злиться на Катарину, и видеть в дурном свете все ее черты, поступки, намерения... и жалеть... нет, не Эльжбетку - себя! Так, что даже слезы навернулись ему на глаза...

Когда Месса окончилась, Анджей не сразу поднялся. С хоров доносился разговор, и, понимая, что говорят о нем, что Эльжбетка ждет его петь Литанию, Анджей напряженно прислушивался, пытаясь уловить хоть какие-то слова. Внутренне он метался и уже готов был сказать Катарине, что остается петь Литанию, и мысленно повторял это на разные лады, но Катарина упредила его. Встав и перекрестившись, она решительно сказала:

- Идемте, пан! Предложите мне руку!

Они прошли по главному нефу в солнечный прямоугольник двери и, когда вышли во двор, до них донеслись звуки органа - Литания началась.

"Без меня..." - подумал Анджей, и беспокойно оглянулся.

- Андре, прости: я, наверное, обидела ту девушку, - осторожно начала Катарина, идя к коляске.

Анджей, не ожидавший от нее таких слов, остановился.

- Я слышала ее пение и видела твое лицо, - продолжала Катарина, глядя на Анджея со значением. - Друг мой, не играй ее сердцем! Поверь, не ревность говорит во мне: это было бы смешно... Но зачем, зачем делать ее несчастной еще более, чем она есть?! Ты потом не простишь этого себе!

- Скажи, - добавила Катарина, потупившись, - что-то было между вами?

- Нет... - задумчиво ответил Анджей.

- Тогда надо скорее нам уехать в Краков. Едем нынче же!

- Наверное, ты права... - согласился Анджей и, взглянув на Катарину, заметил, что у нее, что называется - гора свалилась с плеч. Грустно усмехнувшись, он подумал: "Да она боялась меня потерять! Вот как..! Что ж..." И ему представилась дальнейшая жизнь с Катариной, которая покроет доброй почвой все "мимолетности"; и скорый отъезд в Краков - как развязка и освобождение...

Войцех удивился внезапному решению Катарины и отнес его на счет женских причуд. Они быстро собрались и к вечеру были уже далеко от отцовского поместья.

По совету Катарины Анджей не стал ничего говорить Эльжбете и уехал, не простившись.

Всю дорогу он молчал. И предусмотрительная Катарина не нарушала его молчания неуместными вопросами.

Только в Кракове, оставшись, наконец, один в своем доме, Анджей очнулся.

По обыкновению он подошел к окну. По узкой улочке медленно пробирался экипаж. В ближайшем костеле звонили к вечерне в малый колокол. Проводив экипаж глазами, Анджей внезапно осознал, что Катарина увезла его, будто загипнотизировав. Он принялся ходить по зале, стыдясь своей слабости и, как подросток, воображать картины мщения Катарине...

Ночью во сне он видел Эльжбету. Она была зрячей и махала ему рукой, заманивая в лес нелепыми словами:

"Добрый пан пойдет сегодня ловить лисицу?"

А утром Анджея разбудил голос слуги:

- Вставайте, пан! Карета заложена ехать к панне Катарине!

Что делать? Пришлось одеваться и ехать, раз обещал...

Анджей пробыл у Катарины полчаса. Его подавленное настроение не осталось не замеченным. Разговор не клеился, и, сказавшись больным, Анджей уехал домой. По дороге он велел остановиться возле старого костела.

Войдя под сумрачные своды, он сел на лавку и погрузился в глубокую тишину...

Но разве это была обыкновенная тишина, в которой ничего не происходит, и нет формы и смысла? Нет! Та тишина была лишь паузой между утренней и вечерней Мессой, паузой торжественной и стройной, как снопы готических колонн, взлетающих вверх, чтобы раствориться в таинственном полумраке...

Долго ли так сидел Анджей "на краю вечности", он не знал, потому что время для него остановилось.

Слабый свет пробивался сквозь цветные стекла витражей. Лампадка теплилась на престоле перед Дарохранительницей. Справа виднелась статуя Мадонны. Анджей не помнил, как встал, подошел к ней и опустился на колени, чтобы прочесть Ave Maria: все происходило, словно в забытьи. Окончив молитву, он поднял глаза. Мадонна смотрела на него сверху вниз. Она была без короны, в простом сером хитоне и синем плаще. Взгляд Ее был печален, но уголки губ чуть приподняты в ободряющей улыбке.

Анджей вздрогнул: он узнал её! Он хотел произнести имя, оно уже было у него на языке и сладко перекатывалось всеми своими маленькими драгоценными буковками, но - не посмел. Прочтя еще раз Ave Maria, Анджей ощутил озноб восторга, будто ему впервые удалось проникнуть внутрь Божественных слов Архангельского приветствия:

"Здровась, Марыё, ласки пелна, Пан з Тобой!
Благославёнас Ты мендзы невястами!..."²¹

К кому обращал Анджей свою молитву?.. Бог знает. Но Панна Мария милосердно приняла ее на Свой счет. И когда он поднялся и вышел из костела, то почувствовал себя другим человеком: веселым, стройным и ясным. Он отпустил карету и пошел домой пешком, с наслаждением вдыхая воздух знакомого с детства города. Теперь город казался ему чистым, полным определенности, покоя и доброго смысла. Анджей шел узкими улочками и улыбался, как ребенок при виде матери. Он вовсе не знал, что сделает в следующую минуту, но внутри него поселилась радостная уверенность окончательного выбора.

"Боже, что со мной?!" - спросил он сам себя вслух. - "Так бывает перед началом болезни... Нет... Но почему мне так хорошо?.. Эльжбета! Эльжбета!.. Как же я мог оставить тебя одну?! Наваждение..! Катарина... Она... Пойду объяснюсь с ней! Скажу, что я должен увидеть Эльжбету, иначе... Иначе Святая Дева закроет дорогу. Она сказала! Сама!!........."

Рассуждая таким восторженным и бессвязным образом, Анджей вернулся домой, приказал вновь подать экипаж и помчался назад к Катарине. Объясняться.

Что говорить об объяснении? Анджей ничего не мог объяснить людям трезвым и воспитанным. Катарина и слышать не хотела "все эти безумные бредни!"

- Ты, друг мой, и в самом деле болен. Съездил бы на воды! - язвительно заметила она, не дослушав Анджея. Но тут же переменила тон и обратилась к жениху как к равному, нормальному человеку, понимающему правила приличия и свою выгоду:

- Да и к чему нам откладывать венчание на осень? Папа говорит, что можно и через месяц обвенчаться. А в августе поедем с тобой в Париж! Как ты думаешь?

Анджей не стал возражать. Теперь у него была своя любимая тайна, и ему ничего не стоило изобразить прежнее слабоволие, когда в сердце его звучали слова Мадонны, велевшей ему ехать к Эльжбете.

Покивав Катарине, что вот, действительно, поездка в деревню дурно на него подействовала; покурив с Войцехом за разговорами о политических новостях; пообещав невесте быть у нее в субботу, а пока заняться подготовкой к свадьбе, что, несомненно, отвлечет его от плохих мыслей, Анджей отправился к себе.

Со среды резко похолодало, и начались дожди. Они продолжались с перерывами две недели. В деревню Анджей как-то все не мог собраться и потому чувствовал себя неуютно. Нехотя занимался он устройством свадьбы, нехотя бывал у Катарины, тщательно при этом скрывая свои тайные намерения...

Но ненастье миновало. Снова наступили теплые погожие дни. До венчания оставалась неделя.

В субботу Анджей был приглашен к Катарине, чтобы окончательно согласовать порядок церемонии, список приглашенных и все прочие приятные детали с родителями невесты.

Одетый в строгую черную пару с непременным цилиндром, он ехал в карете, опершись обеими руками на трость и посматривая в окно. Легкое беспокойство, владевшее им с утра, росло. Он догадывался, что "пружина сжалась до отказа", и, возможно, он и не доедет до Катарины. Однако Анджей не хотел сам принимать никакого решения и, отдавшись на волю Божью, с любопытством наблюдал за собой.

Вот миновали Кафедральный собор; вот въехали в узкую средневековую улицу. Еще два квартала - и он у подъезда своей невесты...

Но вот в окне мелькнула знакомая дверь старого костела. - И Анджей постучал тростью в окошко возницы. И карета остановилась.

- Любезный, - как можно спокойнее сказал Анджей, - мы теперь не едем к панне Катарине. Мне надо кое-что уладить в поместье. Едем туда, да поскорей!

Последние слова Анджей произнес все же с таким неподдельным волнением, что возница оглянулся на барина и попытался даже возразить ему:

- Как же, обещались быть у панны?

- Едем! - крикнул Анджей и, уже не сдерживаясь, стукнул тростью об пол кареты. - Коли не хочешь, я сам управлюсь!

- Воля ваша, пан, но...

- О, Езус, Мария! Да тронешься ли ты, наконец?! И чтоб к утру были на месте!!

Возница хлестнул лошадей, и они понеслись...

Анджей сел и снова оперся на трость. Экипаж его был на резиновом ходу, и летел почти бесшумно.

Когда выехали из города, возница пустил лошадей шагом, давая им отдохнуть, потом снова заставил бежать рысью...

Уверенный, что сделал все, как должно, и теперь уже ничто не сможет воспрепятствовать его встрече с Эльжбетой, Анджей откинулся на сидение и задремал.

Он проснулся от резкого толчка. Выглянул в окно. Карета одиноко стояла на слегка белеющей дороге, окруженная невидимой в ночи безмерной степью. Черный силуэт неподвижного возницы еле просматривался на фоне неба, закрытого плотными облаками. Не было слышно ни пения птиц, ни стрекотания кузнечиков. В полной тишине степь жила своей жизнью, не имеющей к Анджею никакого отношения, и ожидала дождя.

- Эй, что там? - почему-то шепотом спросил Анджей возницу.

- Лошади не идут, - не оборачиваясь, так же тихо отвечал возница. - Волки!

- Дай-ка, я попробую! - сказал Анджей, вышел из кареты, сел на козлы рядом с возницей и взял вожжи.

- Друг мой, разве ты не видишь, что мы заблудились? - услышал он знакомый голос. В ужасе Анджей медленно повернул голову: слева на козлах, закутавшись в кафтан возницы, сидела Катарина. Она не глядела на Анджея, но он заметил, что лицо у нее было лисье.

- Но! Н-но! Пошли!! - стегал Анджей лошадей, не отвечая Катарине и опасаясь смотреть на нее. От хлестких ударов она вздрогнула и сжалась, будто били ее, а не лошадей.

Степь колыхнулась и стала раскачиваться так, что Анджея мутило. Но лошади не двигались с места.

Утомившись, Анджей бросил вожжи и бессмысленно уставился в темноту, которая разрешилась, наконец, дождем, и крупные капли его громко застучали по крыше кареты.

- Просыпайтесь, пан! Приехали!

Анджей открыл глаза и увидел лицо возницы с обвислыми усами, который громко стучал в окно кареты.

Анджей вышел на дорогу. Светило солнце. Впереди была видна его деревня с торчавшей посредине иглой костела. Слева на пригорке в купах деревьев скрывался барский дом; справа вдалеке синела березовая роща... В полях вовсю заливались утренние птицы.

- Пшыехалы!²² Добже, добже! - Анджей с удовольствием потянулся.

- Мы скоро назад, - обратился он к вознице, но тут же с веселой уверенностью сказал про себя: "Да никуда я отсюда не уеду!"

- Слышишь - звонят! Ну, поехали! Подъезжай прямо к костелу!

Они, не спеша, тронулись. На душе у Анджея было спокойно и чисто, и улыбка не сходила с его лица.

Через четверть часа они въехали в деревню. Мимо проплывали аккуратные домики, утопавшие в садах. Но улицы были пусты.

"Наверное, все на Мессе", - подумал Анджей, и только тут осознал, что удары колокола были редки и одиноки.

- Пошевеливайся! - заторопил он возницу.

Выехав на площадь, Анджей велел остановить лошадей, вышел из кареты и направился к костелу. Но вход ему преградила черная толпа, медленно вытекавшая из дверей в скорбной процессии. Некоторые из толпы оглядывались на Анджея и, не кланяясь, продолжали свой путь. Он же стоял посреди площади, как пригвожденный к месту, в черной паре и черном цилиндре, будто специально надетыми ради такого случая, и не имел сил подойти поближе.

Вот от процессии отделился пан Гжегож. Он подошел к Анджею и не стал, как обычно, обнимать его, но посмотрел сердито-печальными глазами и произнес, с трудом расставляя слова:

- Поздно пан приехал. Умерла Эльжбета.

Потом, помолчав, добавил:

- Наша пташка... - И по сердитому лицу его покатились старческие слезы.

Не сказав больше ни слова, Гжегож повернулся и пошел догонять процессию. Анджей не сразу последовал за ним: ноги его не слушались.

На кладбище Анджей стоял сзади и почти не слышал слов ксендза. К гробу он не подходил.

На обратном пути Анджей отыскал в толпе пана Гжегожа и сказал ему только одно слово:

- Отчего?!

Гжегож шел некоторое время молча, смотря себе под ноги. Потом начал, как давно выстраданное:

- Пан не остался тогда на Литанию и уехал, не простившись. Она, бедная, все спрашивала, где пан, почему не приходит? Что я мог ей сказать? Потом узнали о вашем поспешном отъезде. Ну, я-то понял причину, а она... Ох... она ведь и монетку мне показывала, говорила, что вот, какая-то пани дала, думала, что я нищая, и смеялась: с ней бывали такие случаи. Я уж не стал ей объяснять, кто была эта "пани", хотя, кроме панны Катарины, некому было подать - она одна ее не знала. Неделю ничего не говорил ей, была надежда, что, может быть, вы воротитесь...

В воскресение после Литании она плакала: поняла, что вас не будет. И нет, чтобы домой пойти, а она отправилась в рощу - куда вы с ней ездили, она мне рассказывала. Думаю, что от слез у нее опять открылись глаза - ну, она и пошла. Да ведь ненадолго возвращалось к ней зрение..., а потом опять всё серо. Так и тут было, и она в роще заблудилась. Промокла насквозь под дождем.

Хватились ее к вечеру - и ко мне. Я сразу догадался - в роще она! Нашли ее, когда уже совсем темно стало: сидела под березой вся продрогшая. Эх..! Ну, что тут? Заболела, конечно, слегла. Бредила сильно. Я к ней приходил. Она узнала меня и говорит, но тоже, как в бреду:

"Пан Гжегож, вы знаете, какие у пана бархатные пальчики?!" - И улыбается сама. А потом вдруг заплачет и мечется, и все повторяет:

"Что же пан не едет? Это лиса! Лиса..."

И опять улыбается:

"Пан такой добрый, красивый, я его так люблю! Он приедет завтра!.."

Две недели она промучилась. Под конец память к ней вернулась. Наш ксендз ее исповедал и дал ей и Намашчэне хорых²³, и Коммунию²⁴ - всё, как положено. Что уж она говорила ему, я не знаю...

А умерла она тихо, и в гробу лежала красивая, там ведь не видно, что слепая... Уголки губ чуть приподняты, будто улыбается.

- Я к ней ехал, Гжегож! - тихо отвечал Анджей. - Мадонна... Она была так похожа..!

- Что-что? - не понял Гжегож.

- Она звала меня... - медленно, как бы про себя произнес Анджей. А затем, взглянув на Гжегожа, готового продолжать, отрывисто бросил:

- Прости! - И быстро зашагал к костелу.

Войдя в костел, Анджей увидел, что старый ксендз только что вернулся с кладбища и направляется в сакристию²⁵. На шаги Анджея, гулко раздававшиеся в пустом храме, старик обернулся и стал ждать его приближения.

- Святой отец, прими мою исповедь! - выдохнул Анджей.

Ксендз кивнул и молча указал рукой на конфессионал²⁶. Тяжело усевшись в нем, он наклонился к решетке и приготовился слушать.

Анджей опустился на темно-вишневую подушечку. Перед ним висело Распятие; полочка для молитвенника была отполирована множеством рук; в высоком окне над конфессионалом неслышно шелестела листва деревьев... Он перекрестился и почти прислонившись лицом к деревянной решетке, ощутил ее неповторимый запах, который мгновенно вернул его в детство, когда он, вот так же стоя на коленях, что-то лепетал равнодушно засыпающему священнику под строгим взглядом матери, сидевшей напротив конфессионала в боковом нефе. Ему живо вспомнилось, как, закончив перечисление своих грехов, он умолк и в воцарившейся тишине понял, что священник заснул, и пришлось будить его осторожным покашливанием. Но это было вовсе не обидно, а весело. Впереди была Коммуния, а потом беготня по двору за девочкой - той самой, что ходила в Процессии, одетая в белое кружевное платьице, с венком на голове и с бархатной подушечкой в руках, на которой было вышито Сердце Езусово...

- Я вернулся! - неожиданно для самого себя сказал Анджей.

- Добже, - отвечал ксендз. - Я ждал тебя, что ты придешь. Говори! В Имень Ойца и Сына и Духа Свеньтэго...²⁷

Анджей стал рассказывать, сначала сбивчиво и стесняясь, а потом все более свободно и искренне. Вскоре он совсем забыл, что одет в нелепую для деревни черную пару и лаковые ботинки, что рядом на лавке стоит его черный цилиндр с белой шелковой подкладкой и трость с серебряным набалдашником. И когда посреди исповеди трость упала и покатилась по полу, он не обратил на это курьезное событие никакого внимания...

Выслушав Анджея, ксендз спросил его:

- Скажи, сын мой, было ли между вами что блудное?

- Нет, - коротко ответил Анджей, - я даже не поцеловал ее в губы.

Старик долго молчал, а потом заговорил с глубокой грустью:

- Сын мой, другому не сказал бы, а тебе скажу. Ты знаешь, как она пела: дал Господь ей голос! И в этом была ее радость. Но счастлива она была, когда пела Литанию вместе с тобой. И еще счастлива там - в поле, когда ты целовал ее слезы. Она была счастлива дважды. И умерла счастливой, поверь! И это счастье дал ей ты, сам того не зная. Может, у тебя и были дурные мысли, да Господь повернул по-Своему. Никто не видел в ней девушку, но только слепую певчую, а ты увидел и подарил ей любовь. Пусть на миг... Она узнала, что любима, а значит, красива, и не хуже других. Так что тут нет греха. Потому что, если бы не твоя любовь, то она скончалась бы во тьме. Конечно, это нехорошо, что ты уехал, ничего не сказав ей, и заставил ее мучиться, но знай: она все простила и молится за тебя там - среди ангелов, рядом с Пречистой Девой Марией. Прими ее прощение со смирением: коли она простила, то и Господь простит. Иди с миром, сын мой, и молись о своей Эльжбете!

Выйдя из конфессионала, старик обнял Анджея и спросил его:

- Что ты намерен делать, сын мой?

- Не знаю... - задумчиво отвечал Анджей. - Вернусь сейчас в Краков, а там посмотрим...

- Я буду молиться за тебя!

Уже во дворе Анджей протянул ксендзу портмоне...

- Вот, святой отец, передай это ее родителям. Там некоторая сумма: Им понадобится... Ты найдешь нужные слова.

Переночевав в своем доме, на другой день Анджей уехал в Краков.

Он не торопился. Ехал двое суток, и с дороги послал Катарине краткое письмо, в котором сообщал о смерти Эльжбеты и о том, что лучше отложить свадьбу на осень.

Дома его ждало письмо от Войцеха. Он холодно требовал объяснений внезапного и оскорбительного для родителей Катарины и для него лично отъезда Анджея и намекал на возможное расторжение помолвки.

Не отвечая Войцеху, Анджей снова написал Катарине на этот раз длинное послание. В нем он рассказал все начистоту, даже про улыбку Мадонны в старом костеле, и просил прощения, а также согласия Катарины отпустить его до лучших времен.

Прочтя такое письмо, Катарина сначала разрыдалась, потом показала его брату. Войцех пыхтел, негодовал, пожимал плечами и в конце концов решил, что ясновельможный пан сошел с ума. Спустя несколько дней, ему удалось убедить сестру, что это к лучшему, когда безумие Анджея обнаружилось до свадьбы, чем потом... И как тяжело ей было бы тащить этот крест всю жизнь; и вообще - она молода и богата, и всё еще впереди...

В результате Катарина отослала Анджею письмо с расторжением помолвки.

Но ему это было уже безразлично.

Он попытался возобновить свои зимние поездки, однако, прибыв в Париж, нашел его лишним, а себя в нем чужим и, не дождавшись окончания сезона, вернулся в Краков.

Год прожил Анджей в Кракове отшельником, выходя из дому только для того, чтобы помолиться в старом костеле перед статуей улыбающейся Мадонны. Он приходил в костел ежедневно в одно и то же время, преклонял колени перед Пречистой Девой, читал Ave Maria, а потом долго молча всматривался в Ее лицо; наконец, целовал пальцы Ее ступни и уходил, не сказав никому ни слова. Что происходило в его душе - это было только между ним и Богом.

Но через год Краков облетела новость: пан Анджей Ковальский продает свой дом! Он и впрямь продал его, а вырученные деньги отдал францисканцам на больницу для бедных. Правда, не все: некоторую часть Анджей отослал в деревню старому ксендзу, сопроводив запиской, в которой просил поставить мраморный крест на могиле Эльжбеты.

В Кракове он нанял небольшую квартирку и стал служить министрантом сначала в том старом костеле, где статуя улыбающейся Мадонны, а через несколько лет - в Кафедральном соборе.

Отцы францисканцы не раз предлагали ему надеть хабит²⁸ их ордена, но Анджей отказывался, предпочитая оставаться простым служкой. Он считал себя человеком слабым и грешным, и не хотел принимать обязательства, которые опасался не выполнить.

Весь Краков знал его. И вскоре все забыли о светском щеголе и богаче пане Анджее, а говорили только о смиренном молчальнике и молитвеннике. Люди забыли даже о его больших пожертвованиях - так не вязалось это с его привычным теперь и более чем скромным обликом.

Дожив до глубокой старости, Анджей так и не женился. Хотя через несколько лет после смерти Эльжбеты появилась на его горизонте некая пани Зося. Уж как ей хотелось выйти за него! Да все старания ее были напрасны: дядя Анджей любил только свою Эльжбетку!

Он и умер в мае, когда во всех костелах пели его любимую Литанию Лоретаньску до Найсвентшей Марыи Панны. Было это перед самой войной.

Станислав Каземирович и его сосед помолчали, глядя на проплывающие в иллюминаторе облачные горы. Самолет мерно и усыпляюще гудел.

- Скоро прилетим. - Сосед посмотрел на часы. - Минут сорок осталось. Но какая грустная история!

- Все истории, рассказанные до конца, грустны! - заметил поляк, вероятно, цитируя заключительные бабушкины слова.

- Так вы, стало быть, потомок того самого пана Анджея - "молитвенника и молчальника"?!

- Ну, разве что по боковой ветви! - усмехнулся Станислав Каземирович.

- Скажите, а где могила пана Анджея? Наверняка рядом с могилой его Эльжбеты?

- Верно. Он завещал похоронить себя на деревенском кладбище и не ставить памятника. Только дело в том, что война не пощадила этого кладбища...

- Да. Война многого не пощадила. Пожалуй, она не пощадила всего XIX века с его прекраснодушными мечтами. Она его перечеркнула... Кто теперь станет вспоминать слепую девочку и странного пана? Кто станет всерьез вникать в их переживания после... ну, после всего, что было?..

- А-а! Знаю эту "теорию", что после Освенцима нельзя жить и писать, как раньше. Но, поверьте - это неправда! И война, и Освенцим - как всякое зло - не вечны. А любовь - вечна: она больше жизни и смерти. Приезжайте к нам в Польшу в мае, войдите в любой костел и послушайте Литанию Святой Деве Марии - и вы поймете, что голосок Эльжбеты сильнее, больше Освенцима, потому что Освенцим только убивает, а она способна воскресить человека к вечной жизни!

- О! Это в вас говорит католик!

- Во мне говорит здравый смысл. - Станислав Каземирович помолчал немного и добавил:

- Христианина.

30 июня 2004 г.