1.

В среду на Фоминой неделе, войдя рано утром в храм, Владимир Алексеевич нашел его темным, тихим и пока еще пустым. Он приложился к праздничной иконе, к Распятию и принялся неторопливо зажигать лампадки и ставить свечи. Деревянный пол поскрипывал под его ногами.

Вскоре пришел священник, о. Василий, а за ним и хористы. Обменявшись со всеми пасхальным приветствием и благословив каждого, о. Василий ушел в алтарь облачаться. В полную тишину храма со двора проникало несмелое щебетание утренних птиц, и Владимиру Алексеевичу показалось, что батюшка слишком долго не дает возгласа.

Но вот царские врата со скрипом отворились, о. Василий трижды спел "Христос воскресе из мертвых...", хористы ответили по-гречески, по-латыни и по-славянски, после чего царские врата закрылись, и мерным, убаюкивающим потоком полились чтения и песнопения утрени.

"Надо бы врата смазать, а то смешно, когда они скрипят!" - подумал Владимир Алексеевич, но тут же забыл об этом: он залюбовался полетом тонких музыкальных рук нового регента. Регентом служила Наденька - молодая смуглянка с пышной копной густых каштановых волос. Владимир Алексеевич не мог оторвать глаз от ее изящной фигуры, от ее рук, от ее волос, загоравшихся красным огнем, когда на них справа из окна падал луч солнца. Он помнил ее с зимы, и чувствовал, что она нравится ему все больше.

Сегодня ее хор пел удивительно чисто и слаженно, и звуки пения заполняли весь храм, но не грубо, а ласково.

"Как хорошо!.." - прошептал Владимир Алексеевич и при этом, невольно оглянувшись, увидел, что он в храме один.

"Что же, так и буду один стоять? Жаль - никто не услышит чудесного пения..." - пронеслось у него в голове. Но ему тут же было дано понять, что эта служба и должна совершиться только для него одного.

"Только для меня одного... для меня одного...!" - повторял Владимир Алексеевич, идя по двору и поднимаясь на колокольню, чтобы звонить к началу литургии.

С колокольни была видна река, купола церквей на другом берегу. Из-за горы уже выглянуло солнце.

Отзвонив положенные пятнадцать минут, Владимир Алексеевич стал спускаться по крутой и шаткой деревянной лестнице и с улыбкой вспомнил, как зимой он на снегу первой площадки написал ее имя, а пришедшие экскурсанты, не обращая на заветные буквы никакого внимания, попирали их ногами. Когда гости ушли, он обновил надпись: "Так она будет незримо присутствовать на каждой литургии даже, когда поет другой хор!"

С первой площадки колокольни вниз вела винтовая лестница в темном каменном колодце. Владимир Алексеевич резво сбежал по знакомым наизусть ступеням и быстрым шагом пошел к храму, не успевая удивиться произошедшей в нем перемене.

"Да-да... все так же - никого... я один. Господи! Как хорошо они поют!.. Но... откуда у меня в руках этот белый картуз?....

2.

Володя посмотрел на свой белый картуз и смахнул с него божью коровку.

"Может, с вечера зацепилась?" - улыбнулся он и взглянул на клирос. Его смуглая Олёнка старательно пела, и пряди ее густых каштановых волос, выбивавшихся из-под платка, горели ярко-красным пламенем в лучах солнца, светившего из окна.

Шла Фомина неделя. Вчера была Радоница, и служили панихиду на деревенском кладбище на горе. Панихиду Олёнка пела в хору, а Володя стоял рядом с батюшкой. Во время пения она иногда оглядывалась на Володю и улыбалась ему одними глазами. По окончании веселой панихиды они немного постояли на высоком берегу, прислушиваясь к звону из далекого монастыря за рекой, и пошли следом за всеми с кладбища.

- Приходи нынче в семь к реке напротив барского дома! - шепнул ей Володя по дороге.

- Я приду, Владимир Алексеевич! - ответила Олёнка и, повернувшись, побежала к своему дому. Володя успел увидеть, как лицо ее сделалось строгим и отстраненным, но, не зная, что подумать, скоро забыл это чужое выражение ее лица.

Вечером они долго гуляли с Олёнкой по берегу реки и болтали обо всем. Володя придумывал ей ласковые имена, иногда осторожно брал за руку, не позволяя и не желая ничего большего: слишком сильно было его первоначальное восхищение этой крестьянской девушкой. Ее небольшие глазки ласково искрились, когда она улыбалась ему. Ей было хорошо с ним и даже лестно, что вот - молодой барин влюблен в нее. Но вместе с тем она стеснялась его, говорила ему "вы" и величала не иначе, как Владимиром Алексеевичем.

Расставаться им обоим не хотелось.

- Олёнка-оленёнок! Я скажу батюшке завтра отслужить обедню - придешь в храм петь?

- А что завтра-то вам обедню служить, Владимир Алексеевич? Нынче уж всех помянули. Разве о здравии кому?

- О здравии..., - не совсем уверенно отозвался Володя.

- В правду! - рассмеялась Олёнка. - Давайте вам о здравии отслужим!

- Ах, ты, милая! Ну, спасибо тебе, Олёнушка!

Володя взял ее руку в свою и пожал. Она тихо ответила ему.

- Все, пойду я, Владимир Алексеевич! - вдруг встрепенулась Олёнка. - А то матушка серчать будет.

Володя не стал удерживать Олёнку, заметив ее тягу к привычной сфере безопасного бытия. Он легонько обнял ее за плечи и, коснувшись губами каштановых волос, и ощутив всю их густоту и упругость - отпустил ее. Она бежала в гору по белеющей в темноте тропинке, не оглядываясь, а Володя напряженно смотрел ей вслед, силясь понять ее такую, какой она была наедине с собой, в своем мире, а не с ним.

Стояла теплая погода, какая бывает после Пасхи. Потом она обычно сменяется холодными ветрами и дождем. Но это потом, а пока было тихо и тепло. Уже начинали петь соловьи, но как-то неуверенно.

Подождав, когда Олёнка скроется из виду, Володя поднялся по крутому берегу и пошел вдоль дороги.

"Интересно, как думает она обо мне?" - спрашивал себя Володя и в глубине души прекрасно понимал, что их мысли друг о друге не пересекаются.

В доме священника, о. Василия, приветливо светились окошки. Володя постучался в ворота. На его стук из калитки высунулась девка и, узнав барина, стремглав побежала в дом. Через минуту на крыльцо вышел о. Василий в сером подряснике и в очках.

- Просьба у меня к вам, о. Василий! Отслужите завтра обедню!

- Можно отслужить. А что, Володя, особо будем поминать кого-то? - спросил о. Василий.

- Да. О здравии раба Божия...

- Владимира, не так ли?! - улыбнулся батюшка.

- Владимира, - смущенно повторил Володя, - и еще...

Но батюшка не дал ему договорить и назвать имя, а только взглянул на Володю и с неожиданной грустью сказал:

- Я отслужу и помяну, кого следует, ты будь уверен. И молись! - добавил он строго.

- Спасибо, батюшка! Прощайте!

Володя поклонился, надел картуз и поспешил домой, чуть поеживаясь то ли от обступившего его весеннего холода, то ли от лихорадки весенней влюбленности. В западной части неба ярко горела Венера. Думал ли он о завтрашней обедне? Да, пожалуй, больше - об Олёнке, о пышной копне ее каштановых волос, о ее смуглой коже, что была видна в разрезе рубашки, о ее маленьких, но таких искристых глазках... и обо всем, о чем может думать и мечтать по весне молодой человек 22 лет от роду.

Дома Володя бросил картуз на диван, прошел в залу, сел за рояль и стал подбирать "Ныне силы небесные..." - песнопение, памятное ему с Великого поста и очень любимое им, особенно в исполнении Олёнки...

На следующий день, в среду, Володя поднялся в пять утра. Ему хотелось придти первым, зажечь лампады и свечи; постоять в полной тишине еще пустого храма, а потом приветствовать о. Василия и, попросив у него благословения, ощутить дружеское пожатие его руки.

Войдя в храм, Володя нашел его совсем пустым и не живым, так как лампады не горели. Только у Распятия негасимая лампадка еле-еле тлела почти без масла. Володя принялся зажигать лампады, подливая в них масла и ставить свечи к иконам. Пол в храме был настелен досками, и они поскрипывали от его шагов. Сквозь решетчатые окна в тишину храма проникало утреннее чирикание воробьев.

Вскоре подошел о. Василий. Похристосовавшись с ним, Володя получил благословение и желаемое рукопожатие. Подошла и Олёнка с хористами.

- Мы одни будем петь, Владимир Алексеевич? - улыбнулась Олёнка, указывая на пустой храм. Улыбка обозначила на ее круглом лице кокетливые ямочки, и у Володи перехватило дыхание.

- Ну... Бог усмотрит! - пошутил он.

Утреню Володя отстоял в полном одиночестве. Ладное пение завораживало его, а на Херувимской он заплакал, как ребенок, что давно с ним не случалось. Какая-то смутная, но сладостная потеря мерещилась ему, и он забыл стесняться своих слез.

3.

Владимир Алексеевич очнулся от странного сновидения. Пели Херувимскую. К этому времени в храм вошли еще несколько человек, но Владимир Алексеевич, стоявший впереди, не обратил на них внимания. Ощущение того, что он побывал в прошлом, было столь острым, что всю дальнейшую службу Владимир Алексеевич воспринимал через личность далекого Володи. Он легко переходил из прошлого в настоящее и обратно и даже не удивлялся этому. Внезапно Владимира Алексеевича осенило: ведь так он может узнать судьбу Володи... и предупредить его! Безумная идея! Но сейчас, внутри литургии, Владимир Алексеевич искренне верил в возможность ее воплощения. И тут он будто услышал ответ на свой не заданный вопрос: жизнь Володи мгновенно предстала перед ним со всей ясностью, как бывает, когда вспоминаешь знакомый кинофильм - не по кадрам, а весь целиком. От обжигающего прикосновения к окончательной истине на глазах у Владимира Алексеевича выступили слезы, но он их стеснялся.

Начался Евхаристический канон.

4.

После Херувимской Володя вдруг ощутил тревогу, легким облачком пробежавшую от царских врат куда-то влево. Он стал с беспокойством озираться по сторонам: ему показалось, что подошедший сзади человек что-то шепнул ему. Сзади действительно стояли двое из его деревни. Взглянув на Олёнку, он неожиданно увидел, что профиль ее совсем птичий и даже хищный. Солнце ушло. В храме заметно потемнело, и Володя представил, как Олёнка отпевает его...

"Боже, что за чушь лезет в голову!" - прошептал он и перекрестился.

Но вот начался Евхаристический канон. Опять выглянуло солнышко. Олёнка выводила своим чистым голоском "Тебе поем...", и Володе снова стало спокойно и весело.

Давая крест, о. Василий взглянул на Володю голубыми и проникновенными глазами. В его взгляде не было суровости, зато присутствовало некое знание. Володя почувствовал это, но не стал слишком задумываться: за ним к кресту стояла Олёнка, и он ждал момента, чтобы пригласить ее погулять после службы.

5.

А потом наступило лето. Они встречались с Олёнкой почти каждый день, бродили в роще и вдоль реки. И сказать, что они ограничивались лишь нежными словами и рукопожатиями - было бы грехом против истины. Володя даже приводил раза два Олёнку в барский дом и играл ей на своей рояли. Он попытался научить ее играть, но эта затея успеха не имела. Зато его игру Олёнка слушала с таким трогательным вниманием, что часто, бросив на середине, он порывисто принимался обнимать и целовать ее. Олёнка мягко отстранялась: она боялась целоваться с ним в барских покоях, чувствуя себя здесь чужой. Иное дело - на воле!

6.

2 августа пришло известие о начавшейся войне с Германией. Володя срочно засобирался в Москву. Ему как окончившему курс в университете предстояло пройти ускоренную подготовку и, получив звездочку прапорщика, отправиться в действующую армию. Он имел право на отсрочку, так как был единственным сыном, а отец его умер несколько лет назад, но не захотел ею воспользоваться, считая сие делом не приличным дворянину. К тому же все его товарищи тоже собирались идти на фронт.

Поспешный отъезд Володи из родового имения привел Олёнку в некое окаменение, и он уже никогда больше не видел ее искристой улыбки. Перед отъездом они обнялись, не целуясь. Садясь в коляску, Володя увидел ее отстраненное лицо и потемневшие глаза и понял, что так и не узнал ее настоящую. Подъезжая к железнодорожной станции, он вспомнил: "птичье и хищное", и только слегка пожал плечами.

В поезде, стоя с папироской у открытого окна, Володя вспомнил, что не попрощался с о. Василием. Он покраснел и поморщился от стыда за себя и вдруг осознал, что на самом деле он попросту сбежал, что он, в общем-то, не знал, что делать дальше с Олёнкой, что война, фронт были всего лишь удобным и красивым поводом уехать и закрыть эту страницу жизни. Впрочем, особенно предаваться самоанализу было некогда, так как время резко ускорило свой ход.

7.

Служить Володе довелось в Галиции при артиллерийской батарее. Через год война приобрела характер ленивой позиционной дуэли. Сидя в блиндаже, он читал по вечерам при свете коптилки французские книжки и стрелял из пистолета крыс.

Однажды летом Володя срисовывал план местности вокруг немецких позиций с наблюдательного пункта, устроенного на высоком дереве. Было жарко и сухо. Вдруг он заметил возле левого уха черного майского жука, который прожужжал и улетел куда-то в сторону наших окопов.

"Странно: ведь не май давно, и не время майским жукам летать..." - подумал Володя.

Это была его последняя мысль: следующий "майский жук" застрял у него в голове. Успел ли прапорщик Владимир Орловский подумать об Олёнке, когда медленно, цепляясь за сучья, падал с дерева, теперь уже никто не узнает. Писем с фронта ей он не писал.

8.

Через два года на волне всеобщего разочарования, голода и крестьянских бунтов, умело направляемых эсерами, барский дом в родовом имении Орловских подпалили, и он сгорел дотла.

Олёнка в кожанке и красной косынке, скрывавшей ее обрезанные ради революции каштановые волосы, стояла посреди двора и наблюдала пожар с отстраненным выражением лица потемневшими уже навсегда глазами.

Лишь, когда огонь добрался до залы, и стали лопаться струны рояли, издавая при этом дикие, но почему-то очень человеческие звуки, что-то блеснуло в глазах Олёнки. Вспомнила ли она игру своего Володи, кто теперь скажет?..

9.

Владимир Алексеевич с большим трудом заставил себя вернуться к действительности после "просмотра" такого "кинофильма". Он спустился во двор и подождал Наденьку. Она вышла из храма, улыбаясь:

- Хорошо мы пели?!

- Да... Ну! Просто удивительно! Хорошо - это не то слово! Это... - восторженно и сбивчиво говорил Владимир Алексеевич.

- А что ж вы не идете звонить? - спросила Наденька.

- А я, вот, даже забыл, что надо звонить! - растерянно пробормотал Владимир Алексеевич, а сам все всматривался в ее смуглое лицо, каштановые волосы, искрящиеся улыбкой глаза.

- Что? Вы мне что-то хотите сказать? - не выдержала девушка.

- Я расскажу тебе. Я видел такое... Ну, потом, после трапезной!..

Он пошел звонить. Во время звона у него оборвалась тяга шестисоткилограммового колокола "ля".

По дороге к метро Владимир Алексеевич вкратце рассказал свое видение Наденьке.

- Так вот, что я хотел сказать тебе... - начал Владимир Алексеевич, и ему отчего-то расхотелось продолжать.

- Что?? - Наденька настороженно взглянула на него, и глаза ее потемнели.

- Не напрягайся! Все скажу самое хорошее! - улыбнулся Владимир Алексеевич и продолжал:

- Вы, когда пели - сегодня особенно хорошо - а я стоял один всю утреню. И вот мне вдруг представилось, как кино прошло передо мной...

- Кино? - удивилась Наденька. - Какое кино?

- Будто кадры фильма из другой жизни. - Владимир Алексеевич для пущей убедительности провел ладонью перед своим лицом.

- Я, знаешь, такой визионер... - Но здесь он почувствовал, что Наденька перестает его понимать, и вернулся к связному повествованию.

- Я увидел себя в белом картузе, в моем храме (сам построил), в моей деревне. Один стою. Хор поет. В хору - моя любимая девушка. Владимир Алексеевич слегка тронул Наденьку за плечо:

- Нет, не регент, - усмехнулся он, - а просто хористка.

- Они поют чисто и молитвенно. Весна - вот, как нынче. Потом мы идем с ней гулять на реку. Между нами такая любовь... как у Бунина в рассказах...

- О! Я очень люблю Бунина! - встрепенулась Наденька, и Владимир Алексеевич с удовольствием отметил сходство их вкусов.

- Но, когда гуляем и раньше - в церкви - мы не знаем, что скоро грянет Первая мировая война, что мне предстоит идти на фронт и там погибнуть. И уж, конечно, ни мне, ни ей не ведомо, что три года спустя моя возлюбленная сожжет мое имение.

Наденька смущенно улыбалась, наклонив голову. Рассказ ей понравился, но, как "с этим всем" быть, она себе не представляла, тем более что ничего подобного в ее жизни раньше не случалось.

- Вы непременно напишите это. Только измените мое имя!

- Твое имя??! Ну, коли имя, говоришь - твое, тогда скажи, зачем ты сожгла мое имение?! - неожиданно для себя самого спросил Владимир Алексеевич.

- Не сжигала я! Нет, не сжигала! - несколько раз поспешно повторила Наденька.

Владимир Алексеевич иронично улыбался, давая тем понять, что все это, конечно же, шутка, просто - сюжет, навеянный их отличным пением. Они покурили на эту тему, обсудили разные аспекты приходской жизни и, дойдя вместе до метро, разъехались каждый по своим делам.

21-23 апреля 2004 г.

Продолжение (Часть-II)